Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

А вот Людмила Петровна о его воспоминаниях никак не отозвалась. «Читала ли ты мои воспоминания? - спрашивал он ее в письме. - Если да, отчего ты мне о них не написала ни слова? Как ты нашла общий тон и о Михайлове? Да жаль, что нажали и больше писать не придется. На днях (с Колей) уеду в Москву и там поразузнаю, как и что, а то перепиской ничего не выяснишь».

Поехал в Москву.

Встретился с Гольцевым, и стало ясно: главную задачу свою редакция «Русской мысли» сейчас видит в том, чтобы уберечь журнал от второго предостережения. Нет, конечно, «Очерки русской жизни» Шелгунова будут печатать и дальше, но все резкие выражения - долой, а что касается политического смысла очерков, то чем он будет невнятнее, тем лучше. Это, конечно, с точки зрения редакции. А ведь читатель не всегда полностью воспринимает и достаточно внятный текст, и Шелгунов уже когда-то замечал в одной статье своей: «Читая книгу, вы читаете в ней не все, что написал автор, а только то, что вами воспринимается». Как же автору не заботиться о ясности выражения мысли, о четкости смысловых акцентов, о точности выбранного слова...

Расставшись с Колей в Москве, он вернулся в тишину захолустья, в Воробьеве, в свой бревенчатый домик в саду. Он твердо намерен был и в дальнейшем придавать своим очеркам и статьям политический смысл, как бы этого ни пугалась редакция «Русской мысли».

В июле получил письмо: Кривенко радостно сообщал, что ему наконец разрешили перебраться из Глазова в Тару, к Софье Ермоласвне, к его дорогой Соне, и он, можно сказать, ожил. В письме неожиданно выразил убеждение, что Шелгунову и ему «надо было бы за какую-нибудь большую работу засесть».

Шелгунов решительно был не согласен. «Совсем не надо, - ответил он. Напротив, надо развивать публицистику... Наша беда, что мы теперь испугались. А собраться бы в одном журнале или газете, право, вышел бы недурной букет - и читали бы».

Нет, нельзя революционному публицисту уходить от своих прямых задач. Нельзя сдаваться.

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

Он послал в Петербург прошение на имя градоначальника: не разрешит ли ему приехать в Петербург - проводить сына в кругосветное плавание. Сын, недавний гардемарин, а теперь мичман на клипере «Наездник», в сентябре 1886-го отплывает на три года.

Вскоре смоленский губернатор известил Шелгунова, что разрешение - на две недели - получено, подписал его, однако, не петербургский градоначальник, а теперешний директор департамента полиции Дурново. Значит, прошение было переправлено градоначальником в департамент полиции.

Коля известил в письме, что командир клипера дал ему отпуск из Кронштадта в Петербург - на те же две недели.

Шелгунов приехал в Смоленск, тут ему выдали в полиции «проходное свидетельство», списали приметы (совершенно как с арестанта), и с этим свидетельством выехал он в Петербург.

В знакомой гостинице «Пале-Рояль» на Пушкинской улице Николай Васильевич и Коля заняли номер вдвоем.

В той же гостинице, в том же коридоре уже занимал номер Михайловский. При встрече он рассказал, между прочим, о тяжелой болезни Михаила Евграфовича Салтыкова, и в тот же день, к вечеру, Шелгунов решил больного навестить.

Подъехал на извозчике к дому на Литейном, где Салтыков жил уже много лет, поднялся по лестнице. Позвонил. Дверь отворила горничная. Пошла передать Михаилу Евграфовичу о том, кто пришел, и затем проводила Шелгунова через полутемную переднюю в кабинет.

В большом и сумрачном кабинете Шелгунов окинул взглядом книжные шкафы вдоль стен, кресла и диван с зеленой обивкой. За письменным столом при слабом свете керосиновой лампы сутулился Михаил Евграфович. Шелгунов извинился, что пришел, возможно, в неудобный час...

- По вечерам даже доктора ко мне не ходят, - угрюмо сказал Салтыков.

Говорил он прерывисто, с одышкой. Его худые плечи, накрытые пледом, содрогались от кашля. Он пожаловался, что все его забыли. Доктор навещает всего два раза в неделю.

- Приедет в белом жилете, посидит пять минут и уйдет.

- Вы сильно кашляете...

- Кашляю? Лаю, как собака!

Шелгунов спросил, позволяет ли ему здоровье работать, писать.

- Больше вершка в день написать не могу! - ответил Салтыков, и в глазах его блеснуло отчаяние.

Но сейчас на его столе Шелгунов видел множество листов бумаги, исписанных убористым почерком. Припомнились разговоры о невероятной трудоспособности Салтыкова-Щедрина, и подумалось, что «не больше вершка в день» - это лишь по его мерке, это означает лишь несоответствие сделанного всему, что задумано. Шелгунов шел сюда, готовый пожаловаться на собственную трудную жизнь, а тут подумал: грех жаловаться, когда перед глазами такой пример... Боясь утомить больного, он скоро раскланялся.

В этот вечер он больше никуда не пошел.

На другой день навестил Людмилу Петровну. Жила она теперь одна. Дочь свою в прошлом году она забрала из Анненшуле и отдала в закрытое учебное заведение - Институт принца Ольденбургского. Что-то зарабатывала переводами для журнала «Живописное обозрение стран света». Миша взялся быть домашним учителем в одном состоятельном семействе, там и жил.