Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

«Весна или что. другое, по у меня совсем нет сил...- писал он Людмиле Петровне. - Если с Колей случится беда, надо будет его поддержать, - значит, вопрос о моих силах очень важен. В 1882 году мне очень помог кумыс. Думаю, что и теперь он поможет».

Он решил поехать на кумыс в Самарскую губернию. Не только ради собственного здоровья. Рассказывал потом: «Насидевшись в деревне, да еще в губернии, где все очень маленькое и узенькое, где люди жмутся, как тараканы в избе, где копеечный урожай считается благословением божьим и никто никогда не видит рублей, я ожил только от одной возможности отдохнуть степным простором и на время почувствовать себя свободным».

До Нижнего Новгорода он доехал по железной дороге, в Нижнем сел на пароход - новый белый пароход с колесом под кормой.

И вот он очутился на палубе парохода, обвеваемый теплым ветром. Перед глазами открылись волжские дали, и поплыли мимо зеленые холмистые берега, песчаные чистые отмели. Волны рябили под солнцем.

Вспомнилось, как тридцать пять лет назад он с Людмилой Петровной, молодой женой своей, так же плыл вниз по Волге, но пароход был маленький, невзрачный и возил не только пассажиров, но и всякие грузы. И жизнь ему казалась в те дни такой же прекрасной, как волжские берега и особенно - крутые склоны Жигулей с меловыми обрывами над рекой.

В Самаре его теперь ждало разочарование. От той Самары, которую он помнил, после пожаров, происшедших в разные годы, не осталось, кажется, и следа. Город вырос, широко раскинулся вдоль Волги, но ничто в нем не радовало глаз.

«Как только путешественник из плавучего дворца вступит на самарскую землю, - написал Шелгунов в очередном «Очерке русской жизни», - ого сейчас же обдаст невыносимый смрад от полувысохшей, гниющей береговой грязи, затем его обманет ободранный, грязный извозчик, потом путешественник, задыхаясь от уличной пыли, попадет в грязную гостиницу, потом... ах, читатель, потом вы почувствуете себя в тех самых родных порядках, от которых думали отдохнуть па широком просторе Волги (и на пароходе действительно от них отдохнули) да в свободных, просторных самарских краях, в которые вас манило воображение».

«Мне очень тоскливо, - признался он в письме из Самары к Людмиле Петровне, - и боюсь, что кумыс принесет меньше пользы, чем я ожидал».

Он остановился в восьми верстах от Самары в усадьбе богатого мужика из молокан, имевшего кумысолечебное заведение. Тут, в редком лесу, были выстроены двухэтажные деревянные дома с номерами для больных. Шелгунов занял комнату во втором этаже, и сквозь листву тополей, шелестевших за окнами, зыбкими пятнами света к нему проникало солнце.

Он добросовестно пил кумыс. Но никак не удавалось отдохнуть от собственной измученности. Не давали покоя мысли о Коле: что с ним будет? Так прошел месяц, и получил он от Людмилы Петровны письмо - именно то, которое с таким беспокойством ждал со дня на день.

Она сообщала: 14 июня пришел в Кронштадт из дальнего плавания фрегат «Владимир Мономах», и на борту его находился Коля, арестованный в Сингапуре, где его сняли с клипера «Наездник» и перевели на борт «Владимира Мономаха». По возвращении в Кронштадт Колю сразу отправили в Петропавловскую крепость, в Трубецкой бастион. По тому же делу арестовано уже пятьдесят пять человек, и все они в крепости, в одиночных камерах. «Хорошо дело не кончится, - писала Людмила Петровна, - Коля стоит во главе».

Из ее следующего письма Николай Васильевич узнал, что уже были допросы и Коля держится настоящим рыцарем, все берет на себя.

С какой готовностью взял бы все на себя Николай Васильевич - потому что в собственной твердости не сомневался, а в Коле уверен не был. У Коли, к сожалению, не тот характер - хватит ли у него выдержки? Сможет ли устоять?

Николай Васильевич в письме попросил Людмилу Петровну обратиться лично к морскому министру адмиралу Шестакову - не сочтет ли адмирал возможным проявить снисхождение к арестованному Коле и другим молодым морякам?

В Петербурге адмирал Шестаков записал в дневник еще 24 января: «Доклад у государя. Все о молодежи, попавшейся в пропаганде. Упорно молчат. Черневский оказывается одним из упорнейших».

4 февраля адмирал Шестаков записал: «В Морском училище сделали обыск, ничего не нашли и схватили двух воспитанников».

26 марта: «Говорил с государем также о наших юных государственных преступниках и убедительно просил его предать Шелгунова нашему военному суду, ручаясь, что его осудят по всей строгости закона».

9 июля адмирал Шестаков имел разговор о том же с великим князем Алексеем Александровичем. «Он думает с корнем вырвать зло тяжкими наказаниями, - записал в дневнике Шестаков, - вовсе не по бессердечию, а якобы по неверованию в раскаяние юношей и по безнадежности их исправления. Особенно его убеждает в их неискренности раскаяние Шелгунова, коновода увлеченной молодежи... Как же и простить его! Взросшего в семье, где только и говорили о ненормальности существующего порядка, о необходимости опрокинуть его».