Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

Все-таки разными они были людьми. Если Шелгунов поступал в первую очередь согласно убеждениям, то Попов - согласно обстоятельствам. Неодинаковое понимание ценностей жизни, разница в жизненных правилах - все это их разделяло. Спорить с Поповым было трудно, в споре Попов с готовностью уступал, но в его глазах мелькала усмешка - он явно хотел показать, что уступает только из учтивости и нежелания спорить. Иногда в разговоре у него проскальзывал снисходительный тон, для Шелгунова неприятный, задевающий его самолюбие.

Попов тоже видел в царском самодержавии тормоз прогресса, но точно так же он, наверное, не любил бы всякую власть, поставленную над ним: твердых и ясных убеждений у него не было. Никаких благих перемен в скором будущем он не ожидал и так же, как местные мужики, полагал, что ничего не поделаешь.

И не потому ли оказывался таким медленным социальный прогресс, что слишком многие смирялись перед окружающей действительностью?

Позднее Шелгунов кратко рассказал о Попове, не называя его по имени, в одном из своих «Очерков русской жизни». Написал, что в этом помещике увидел тип человека усомнившегося. «Когда он видит, что его соседи занимаются улучшением хозяйства, в особенности же построек, он только улыбается добродушно-иронически, точно ему жаль, что они тратят свои и. средства, и силы, и время по-пустому. По его мнению, ничего не нужно ни улучшать, ни созидать, - пускай все остается, как оно есть...» Прежде были у него идеалы и стремления, теперь же он говорит, что один в поле не воин, «жизнь коротка, а уж ему пятьдесят пять лет, - ему не разбудить тех, кто спит, и не поднять с места тех, кто сидит». Идеал - не журавль в небе. Идеал, как синицу, каждый тянется взять в руки. «Без надежды взять идеал в руки никто к нему и тянуться не станет, - замечал Шелгунов.- Пессимист-помещик, о котором я говорил, верит вполне в светлое будущее России, но он тоже знает, что это будущее не для него и что он успеет умереть до того времени десять раз».

«В целый год (почти), что я здесь, - написал он осенью 1885 года в очередном очерке для «Русских ведомостей»,- я не слыхал о приезде ни исправника, ни станового, ни урядника, ни члена управы, ни доктора, ни фельдшера, ни мирового, ни следователя. Конечно, оно делает честь нашему поведению и доставляет нам спокойствие, но не слишком ли мы уже дорого платим на содержание нашего уездного начальства, которого никогда не видим и без которого прекрасно обходились?» Он отмечал: «...русские затолочья представляют собою весьма своеобразную противоположность русским городам, где ужасно много управляют, следят, надзирают». И еще: «...наши затолочья лежат вне всяких сношений с миром, не пользуются никакими благами цивилизации и все-таки платят за них процентов двадцать подоходного налога. Почему это могло случиться, обитатели затолочья не только не знают, но и не задают себе этого праздного вопроса и платят, не говоря ни слова, потому что «ничего не поделаешь».

В этом очерке он позволил себе одну неточность: урядник в Воробьсво все-таки приезжал, и приезжал трижды в течение года, но лишь к нему, Шелгунову, а иначе бы не появился. В первый раз - в ноябре. Второй раз, в июне, приезжал объявить о решении властей отдать Шелгунова под надзор полиции на пять лет. В августе урядник приехал в третий раз - при нем была бумага из полиции. В бумаге ставилось девятнадцать вопросов, и Шелгунов должен был дать письменно девятнадцать ответов - сведения о себе, о родителях, о детях и так далее. Неизвестно зачем.

В октябре и ноябре «Русская мысль» напечатала первые главы его воспоминаний. На радостях он выслал Гольцеву готовое продолжение.

Гольцев ответил ушатом холодной воды. Написал, что хорошо было бы встретиться и поговорить, потому что новые главы воспоминаний в их нынешнем виде напечатать будет затруднительно, кое-что нужно вычеркнуть или исправить. Вечная эта необходимость, черт бы ее побрал...

Шелгунов выехал из Воробьева вместе с Ольгой Николаевной Поповой. Она направлялась через Москву в Петербург.

Зима в этом году наступила рано, и 15 ноября, днем, когда они прибыли в Москву, было по-зимнему морозно. Прямо со Смоленского вокзала Шелгунов поехал к обер-полицмейстеру. Не застал. В приемной сказали, что Козлов у генерал-губернатора и вернется к четырем часам. Вернулся он в пять. Тут же подписал разрешение пробыть в Москве четыре дня, и с этим разрешением Шелгунов поехал в знакомую гостиницу.

В эти дни он встречался с Гольцевым и Соболевским. Правил злосчастную рукопись воспоминаний. Соболевский дал ему понять, что очерки его не особенно желательны для «Русских ведомостей» - вызывают разные затруднения для редакции. Так что не обессудьте, но... Оставалось вежливо раскланяться.