Закон совести. Повесть о Николае Шелгунове

В марте 1885 года Михайловский сообщил в письме, что ему наконец разрешен въезд в Петербург, а в мае написал, что едет на Кавказ, проездом будет в Москве и хорошо было бы там встретиться. Может, обоим удастся задержаться в Москве на несколько дней.

Конечно, стоило поехать в Москву - и не только ради свидания с Михайловским. Шелгунов надеялся выяснить, есть ли возможность напечатать в Москве первую часть воспоминаний, уже готовую. Он посылал ее в Петербург, в «Вестник Европы», но получил вежливый отказ. Редакцию этого журнала смутил политический смысл того, что он написал. Тогда Шелгунов послал рукопись воспоминаний Соболевскому. Соболевский колебался, не решаясь дать определенный ответ, и стоило бы с ним встретиться, поговорить откровенно с глазу на глаз.

А еще хотел Шелгунов посоветоваться в Москве с докторами. Его одолевал кашель, мучила астма - ошибся тюремный доктор, когда сказал ему: «Выпустят - и выздоровеете». Здоровье не возвращалось...

О своем отъезде он известил станового пристава. И выехал в Москву.

В Москве Шелгунов и Михайловский остановились в одной и той же гостинице - заранее об этом в письмах своих договорились. Но об их приезде сразу же стало известно полиции. В первый же день Михайловского затребовали в полицейский участок и там объявили, что он должен немедленно покинуть Москву. На другой день вызвали Шелгунова и объявили ему то же самое.

Вдвоем они поехали к обер-полицмейстеру Козлову, надеясь добиться отсрочки. И удалось! Козлову, как видно, доставило удовольствие показать, что всякое решение - в его власти, и он разрешил им задержаться в Москве на три дня.

- А вообще - могу ли я приезжать в Москву? - спросил его Шелгунов.

- Сделайте одолжение!

- Но, может, нужно извещать вас об этом заранее?

- Нет, не нужно. Ведь это от меня зависит. От меня!

Разрешенные три дня надо было использовать с толком. Шелгунов поехал к Соболевскому. Но переговоры с глазу на глаз не помогли. Соболевский рукопись воспоминаний вернул: опасался, что из-за них у него будут неприятности. Ну, куда же теперь рукопись предложить?

Вспомнил Шелгунов о своем кратком знакомстве с Виктором Александровичем Гольцевым. Он уже слышал, что арест и пребывание в «предварилке» обошлись для Голыдева почти без последствий. По выходе из тюрьмы он получил разрешение жить в Москве. Правда, под надзором полиции.

Теперь он был редактором журнала «Русская мысль». Ему Шелгунов отвез рукопись. Гольцев ее охотно взял, прочел, не откладывая в долгий ящик. Одобрил. Но усомнился в том, что удастся напечатать ее в неприкосновенном виде, без купюр. Ну, если без купюр нельзя будет обойтись... Надо соглашаться.

Беседовали они дружески. Гольцев рассказал, между прочим, как он в прошлом году был арестован в Москве. Первым делом его отвезли в полицейскую часть, и там, запертый в камере, он прочел на стене, покрашенной масляной краской, нацарапанное кем-то четверостишие:

Поживешь - пропадешь,

Не оставишь следа.

Вся-то жизнь наша - грош,

Да и то не всегда.

Это ему запомнилось...

Шелгунов заметил, что след, хотя и разный, оставляем мы все, и автор четверостишия тоже оставил след по меньшей мере в виде этих четырех строчек. Бесследно не проходит ничего. Даже то, что, как нам кажется, следа не оставляет...

В Москве Шелгунову оставалось еще обратиться к доктору. Его принял известный доктор Остроумов. Осмотрел, выслушал и объяснил все его недомогания расстройством нервов.

Срок полицейского разрешения кончился, пора было покидать Москву. Итоги поездки оказались малоутешительными, она принесла ему пятьдесят рублей долгу и надежду на обещания Гольцева.

Постоянный заработок был необходим. Тягостно было сознавать, что живет он на средства хозяина усадьбы, не на свои. Хотя Попов его этим не попрекал ни в малейшей степени. Он выполнял свое намерение выстроить для Николая Васильевича, рядом со своим домом, в саду, под деревьями, отдельную избу. Нанял плотников, и к началу лета изба была готова. На обыкновенные крестьянские избы она не походила, это, собственно, была не изба, а бревенчатый домик с большими окнами, светлый и приветливый, и крыт он был не соломой, а дранкой.

В конце мая Шелгунов признавался в письме к Людмиле Петровне: «Чем дальше, тем большим клином заседает во мне желание выскочить из Воробьева. Ведь одиннадцать лет я знаком с Поповым, что было с ним пережито и переговорено, и все забор между нами, все чужие. Если бы у меня были деньги, чтобы им платить, тогда бы еще ничего, а жить на их счет, когда нас разделяет забор...» Правда, пребывание гостя было для хозяина усадьбы ничуть не обременительным.