Закон-тайга

— Оперативные сводки просматриваю, — не моргнув глазом соврал Игнатов; к его чести надо сказать, что по телефону он всегда умел прикинуться трезвым и деловым, за что начальство его очень любило.

— Какие сводки? — В голосе звонившего полковника, того самого, которому майор недавно так часто наливал, сквозило раздражение, и Валерий Иванович понял: случилось нечто из ряда вон выходящее.

— А что?

— Да дела тут… И надо же — перед праздником такое случилось, епьтимать…

Последнее, довольно загадочное (но тем не менее понятное) слово внушило начальнику февральской милиции самые худшие опасения.

— Так что, товарищ полковник?

— Да тут со строгача, зона в пятидесяти километрах от вас, ИТУ ноль-девять дробь сорок шесть, позавчера двое сбежали… Угнали грузовик с хоздвора, удалось далеко уйти. Уголовники, опасные, оба вооружены. Искать их теперь сложно, вертолет не могут поднять, тяжелые метеоусловия, собаки след не взяли… Могут появиться в твоем районе в любой момент.

— А я тут при чем?

— Ты мне задницей не крути, а слушай приметы… — Голос начальства был настолько серьезен, что Игнатов даже привстал, будто бы полковник находился не за тысячу километров, а тут же, за столом. — Бери карандаш, пока тебе ориентировку не прислали, и записывай…

Делать было нечего — пришлось подчиниться.

— Сейчас, сейчас…

Во рту уже неприятно сушило, голова начинала болеть, и потому майор, вместо того чтобы взять приборы для записи и бумагу, взял приборы для питья и закуски — зажав соленый огурец тремя пальцами, как карандаш, и стакан еще не выдохшегося первача; при этом трубку пришлось зажать между набитой закусью щекой и плечом.

— Записываю, товарищ полковник. — Майор захрустел огурцом, чтобы самогонка пошла не так гадко. — Записываю…

— А что это у тебя там трещит? — подозрительно спросил начальник.

— Да помехи, связь такая… Так какие приметы, товарищ полковник? — стараясь потише откусить огурец, спросил Игнатов, после чего, бережно прижимая трубку к уху, потянулся к стакану.

Полковник из Хабаровска называл приметы обстоятельно и профессионально — рост, вес, черты лица, все татуировки, возраст, привычки, даже приблизительный маршрут; майор же в это время тихо, чтобы не привлекать внимание, тянул самогонку.

— Записал? — угрюмо спросила трубка.

— Да… — Игнатов взял стакан, из которого только что пила дочь, и плеснул туда первача. — Ну, твое здоровье…

— Чего-чего? — не понял полковник.

— За твое здоровье, говорю, чтобы в Новом году, значит, стоял, как у волка на морозе… Чтобы, значит… — И тут нестерпимая, неудержимая тошнота подкатила к горлу. Игнатов, поперхнувшись, с шумом выплюнул закуску на аппарат, при этом выронив трубку, та с противным тупым звуком ударилась о стол.

— Майор Игнатов, ты понял про уголовников? — слышалось из трубки. — Какие волки, что ты несешь? Вроде трезвый, а несешь хрен знает что…

Но начальник февральского РОВД уже не слышал полковника, он не услышал бы даже и министра МВД.

Игнатов, лежа на грязном столе, в собственной клейкой блевотине, силился воскресить в памяти недавнее сновидение; увы, это ему никак не удавалось, и он только нервно подергивал ногой, пытаясь сбросить со стола вонючие липкие документы…

"Предновогодняя галлюцинация", — слабо осветила затуманенный мозг последняя мысль…

* * *

Каратаев был почти счастлив: никогда еще Таня не встречала его так радостно, как сегодня.

Унтайки пришлись в самый раз — медсестра, восхищенно рассматривая свои обновки, то и дело улыбалась при мысли, что скажут ее подруги.

Михаил, скромно стоя в углу, застенчиво улыбался в ответ.

— Ну, Мишенька, спасибо, — Таня, не выдержав, чмокнула его в щеку, — так ты еще и сапожник!..

Каратаев вновь взглянул на свою возлюбленную. Да, она действительно была красива, но не броской, журнальной красотой фотомодели, а красотой естественной и целомудренной.

Русая, до пояса коса с вплетенной в нее скромной ленточкой, огромные, бездонные васильковые глаза, загнутые ресницы, правильные, как у древнерусской Лады, черты лица…

Часто бывает, внешность оказывается обманчивой, и часто девушка, которая с первого взгляда кажется такой чистой и непорочной, на поверку оказывается самой прожженной сучкой.

Но к Татьяне Дробязко это не относилось ни в коей мере. Выросшая в строгих, почти что домостроевских, принципах семьи местных староверов, она с детских лет уяснила, что главное, чем может гордиться девушка ее лет (а Тане недавно исполнилось всего девятнадцать), — скромность, скромность и еще раз скромность. Похабная, удушливая атмосфера гарнизона была ей противна; и лишь природные непорочность и стыдливость не позволяли девушке даже подумать о том, что позволяли себе не думать, а делать почти все девушки Февральска…

— Что, любуешься? — спросила Таня, немного кокетничая.

— На унты?

— На меня…

Михаил потупил взор:

— Тебе идет…

— А они теплые?

— Наверное… А давай проверим. — Бывший спецназовец посмотрел на термометр — на улице было минус сорок два, и робко предложил: — Может быть, на улицу выйдем? Не против, Тань?

Щеки Каратаева так горели, что он хотел скрыть это, сославшись на мороз.