Закон-тайга

Дальнейших своих поступков я четко не помню, потому что в то время мной руководил не разум, а невероятное, бешеное желание действовать. Кажется, я заорал: «Матвей, подожди!» — и ринулся следом за ним. Намокшие в протоке кеды скользили по пластинчатым камням, квелый кустарник ломался у меня в ладонях, но я чудом удерживался и карабкался вверх. Я не думал о том, нужна или не нужна моя помощь, не видел себя спасителем, я вообще очень плохо видел, потому что висевшая после камнепада пыль резала глаза. Меня что-то гнало вверх. Это что-то было сильнее разума, сильнее восприятия и размышлений. Действовал я рефлекторно, ибо все, жившее во мне и вне меня, убеждало, что иначе я действовать не мог.

Остановил меня насмешливый голос Матвея:

— Голову выше, горноспасатель. Вон он, феникс, цел. Глаза-то протри.

Я выпрямился и в самом деле начал тереть глаза. Они слезились, и вначале всё виделось неестественно ярким и блестящим. Потом стало видеться как надо.

Рядом со мной стоял Матвей и смотрел вверх. Я посмотрел туда же и увидел шефа. Он стоял в расселине и придерживался одной рукой за куст. И тут я увидел и услышал остальное.

На пути недавнего камнепада курился легкий прах. Сосенка, пронизанная солнцем, была светла и прозрачна, над ней, широко распластав крылья, почти неподвижно висел коршун. По щелям Журавлиного камня рос перевитый хмелем кустарник. Где-то далеко внизу на шивере радостно позванивал Чулой, веселая река.

— Шеф! — заорал я. — Мы сейчас, шеф!

Я начал карабкаться дальше и был уверен, что Матвей рядом.

Шеф стоял, держался одной рукой за куст и растерянно улыбался.

— Все в порядке, шеф, все в порядке. Сейчас мы вас транспортируем.

Я и мысли не допускал, что может быть иначе. И очень удивился, когда, оглянувшись, увидел, что Матвей стоит, где стоял, а снизу к нему движется Элька. Я не рассердился, не растерялся — я удивился. Только и всего.

Шефа совсем слегка поцарапало, и я тогда ненароком подумал о том, что счастливые звезды все-таки, наверное, есть.

Мы начали потихоньку спускаться. Подошвы моих кедов подсохли и на склоне держали прилично, зато по внутренней сырости босые ноги скользили, терлись о мелкую гальку, которой во время подъема набралось вдосталь, и ступни остро саднило. Особенно невмоготу стало, когда несколько ребристых камушков попали между пальцами и гранями своими намертво вцепились в нежную кожу.

Я перебирал пальцами, пытаясь сшевельнуть осколочки, но они от движения впивались еще надежнее, и я наконец не выдержал:

— Вы шагайте, шеф, я чуточку подзадержусь.

Вениамин Петрович, который, видимо, все еще переживал недавнюю драму, вздрогнул и крепко схватил меня за руку:

— Вам плохо, да? Голова, да? Спокойней, спокойней, вы присядьте!..

Вот уж никогда не полагал, что голос шефа может быть таким заботливо-испуганным, а взгляд — умоляющим. Хотя после случая на шивере я кое в чем и пересмотрел свое отношение к В. П., тем не менее в такой сверхчеловеческой крайности его не представлял. К тому же, на шивере была Элька, какая никакая, а особа иной породы, и заботу о ней шефа можно объяснить двоякими мотивами… Здесь же… Впрочем, обстоятельства и тогда и теперь были из ряда вон, а человек, как известно, именно в таких обстоятельствах и являет свое подлинное нутро. В общем, как бы там ни было, искреннее волнение В. П. меня растрогало, и я спешно его успокоил:

— Совсем не то, что вы думаете, шеф. В моих кедах филиал камнедробилки. Это меня не устраивает. Поэтому — наведу порядок.

— Ну, слава богу. Я думал — голова… Лично у меня голова кружится как раз на спуске. На подъеме смотришь вверх, и это отвлекает, а вот спуск — совсем другое дело.

— Так чего ж вас, извините, занесло?

Я хотел сказать «понесло», но в последний момент смягчил выражение. Шеф пожал плечами:

— Производственная необходимость.

— Бодал бы я такую необходимость.

— И зря. Для меня в этом отношении образец — Менделеев.

— Это когда он с воздушного шара солнечное затмение наблюдал и при этом чуть не гробанулся?

— Гробануться может сорвиголова, лихач. Ученые — погибают.

Честно говоря, для меня важен в таком случае итог. А как он будет называться: «дал дуба» или «преставился» — не суть главное. Однако, чтобы не расстраивать шефа лишний раз, я промолчал. Он, бедолага, и так много пережил за последние несколько дней.

Я молча сел, молча переобулся, и так же молча мы благополучно добрались до подножья Журавлиной. Ко времени нашего прихода Матвей уже успел выстирать и выжать носки. Теперь они в неподвижном солнечном воздухе неподвижно висели на ветке жимолости. Матвей лежал на спине, заложив руки под голову, и смотрел на коршуна. Когда мы уселись, лениво повел бровями:

— Могучая птица!

— Да что ты, Матвей? Что ты говоришь? Разве так можно? — ужаснулась Элька.

— Можно, — жестко оказал Матвей. — Помогают человеку в беде. А когда беда прошла, мой дом — моя крепость.

Элька отвернулась и заплакала.

Теперь Элька плывет на другом плоту. С Матвеем плыву я, потому что, когда Элька попросила меня поменяться, я сказал, что мне все равно.