Закон-тайга

Не укладывались и только. Когда, кончив с выключателем, принудил себя сесть за стол и напрягся до одеревенения, получилось совсем плохо. Цифры вдруг закачались, тронулись с места, зачастили, зачастили и слились в лихой круговерти. «Ах ты, сукин сын, комаринский мужик… Ах ты, сукин сын, комаринский мужик…» Виталий Леонтьевич тряхнул головой и закрыл глаза, отгоняя наваждение. Но стало совсем нестерпимо. Помимо воли он сам зашевелил губами и стал подпевать цифрам. Показалось, что все вокруг зашумело, задвигалось в нарастающем ритме. Виталий Леонтьевич резко открыл глаза и испуганно провел взглядом по вещам. Все они находились на своих местах, были покойны, уютны и привычны. На журнальном столике лежали вчерашние газеты, которые он еще не успел проглядеть, на полках теснились книги, кульман с прикнопленным чистым ватманом стоял у окна, твердо уперев в пол три надежных ясеневых ноги. Левее кульмана, на стене висела репродукция «Домика в горах» Кюрбе. Прежде это место занимали левитановский «Омут» и шишкинская «Корабельная роща». Но «Омут» всегда казался Виталию Леонтьевичу очень умиротворенным, а «Роща» излишне величавой. «Домик» был тем самым, что воспринимало и соединяло в себе оба этих качества. Официального толкования этой картины Виталий Леонтьевич не знал, да оно его и не интересовало. Он истолковал картину по-своему: «Жизнь властвует над миром, повседневность соседствует с величием и не огорчается таким соседством. Не только не огорчается — привыкает к нему и в конце концов перестает замечать».

Такое толкование его вполне устраивало, даже в какой-то мере поднимало в собственных глазах, и другого он не хотел.

На сей раз картина оказала на Виталия Леонтьевича свое обычное влияние. Он расслабился, успокоился и занялся анализом. Прежде всего он подумал: «Так и с ума сойти можно. Надо же, до чего доработался. И, в общем-то, зачем оно мне нужно, это кандидатство? Для тщеславия? Плевал я на тщеславие… Деньги… Бездарные люди лезут в кандидаты сплошь и рядом из-за денег. Расчет у них что ни на есть житейский. Где бы ни работал, кем бы ни работал, а две сотни — отдай. Потому что кандидат. Сколько их расплодилось, этих бездействующих ученых. Я — не кандидат. И все-таки — главный конструктор. А вот Павел Матвеевич Скворцов — кандидат, Тишков Анатолий Семенович — тоже кандидат, ну и что? Топчут эти кандидаты землю под его, Виталия Леонтьевича, началом, живут, коли уж на то пошло, его мыслями. Эка им отрада — кандидатство. Не оно основное, а светлая голова».

Думал так Виталий Леонтьевич и успокаивался. Однако до конца успокоиться не мог, потому что доводы, которые он себе приводил, хотя и складывались в его пользу, но все же были уязвимыми. Оно конечно, он не тщеславен и в деньгах не обижен, и ученые мужи под ним ходят, но с другой стороны… Ведь если честно говорить, то когда отмечают с каким-то даже горделивым почтением: «наши кандидаты наук», ему очень бы хотелось слышать и свою фамилию. Нет, конечно, это не тщеславие. Ни в коем случае, но… все-таки приятно. Да, в конце концов, черт с ней, с этой приятностью. Он должен спроектировать линию в интересах дела. Не потому, что ему нужно звание, а потому что линия нужна заводу. В плане работ отдела она не заложена, но тем не менее — нужна… Истинный ученый-практик должен жить с производственной перспективой.

И еще есть причина, по которой он должен немедленно сесть за стол: Валентина. Жена в него верит, как никто. Верит безмолвно и надежно, верит до такой степени, что вера ее порой гнетет и раздражает. Виталий Леонтьевич чувствует себя постоянно ответственным перед жениной верой.

Свернув на эту тропку, мысли Виталия Леонтьевича вдруг стали рассеянными и даже сумбурными. Но в их хаотичности вдруг очень резко обозначилась неприязнь. Вначале — к себе, а по мере продолжения — к Валентине.

«А с какой вдруг стати я перед ней ответствен? — думал Виталий Леонтьевич. — Она вбила себе в голову, что я талантлив и поэтому — должен. Что я должен, почему я должен? Я должен работать, и я работаю. Я честно отдаю работе все, что могу. Меня хватает на восемь служебных часов, когда надо — хватает и на большее. У меня — шестьдесят семь человек в отделе и, хочешь не хочешь, а за всех я ответствен. От начальника бюро до копировщицы. Если что, за шкирку возьмут меня. Сегодня воскресенье, все отдыхают. Один я сижу в четырех стенах. Мало ли что взбредет в голову Валентине. Она вольна объявить меня гением, нарисовать с меня икону, я-то при чем? Я самый обыкновенный человек, который так же устает, как другие, который так же хочет отдохнуть. И не должен я потакать женским капризам, хотя бы те и диктовались благими побуждениями. К черту работу, к черту все. Сегодня — воскресенье!»