Закопчённое небо

Все это выслушивал Тимиос ежедневно целых полтора года с тех пор, как поселился у лавочника. Бедняга страшно огорчался вначале, когда он еще почтительно относился к дяде. Бесконечные нападки и оскорбления задевали его самолюбие. «Тьфу ты, во всем виновата моя прожорливость. Она меня доконает», — думал он. И правда, день и ночь парнишку преследовали в лавке запахи всякой провизии, и он точно пьянел от них. Чтобы вывести его из состояния оцепенения, дяде Стелиосу приходилось прикрикивать на него.

Со временем Тимиос понял, что дядя его — мошенник и скряга. Лавочник притворялся подслеповатым и постоянно обвешивал своих покупательниц. Многие в лицо называли его вором, но ему было все нипочем. И поэтому Тимиос потерял к нему в конце концов всякое уважение. Парнишка теперь стоял, как нашкодивший кот, когда дядя выговаривал ему или читал наставления. Но слова лавочника в одно ухо у него влетали, из другого вылетали. Тимиос вскакивал, как на пружинах, заслышав мяукающий голос сердитого хозяина: «Куда ты запропастился, скотина! Быстро бери тележку. Привезешь бочку с рынка…»

Дядя Стелиос опустил вторую решетку. Тимиос ощупывал пальцами маслины, зажатые в кулаке.

— Знаешь, сколько надо денег, чтоб каждый день быть сытым? Думаешь, так даром живет и дышит человек? Даже за дерьмо твое расплачиваюсь я своим потом!.. А где деньги, что ты подработал здесь, в лавке? Ну, непутевый?

Дядя Стелиос имел в виду, конечно, не жалованье, он ни гроша не платил своему племяннику. Но Тимиос получал иногда чаевые за услуги, оказанные покупателям, и, скопив несколько драхм, тут же тратил их на что-нибудь съестное.

— Так ты ничего не добьешься. Вот я, например, тридцать лет был на побегушках в бакалейной лавке, чтобы стать потом тем, кем я стал. Если бы ты не был обжорой, то уже сейчас накопил бы немало. Обжорство — смертный грех, в Библии об этом сказано…

— Дядя! — перебил его Тимиос.

— Чего тебе?

— Если начнется война, будут с неба падать бомбы?

— А что же еще? Конфеты, что ли? Слыхал, что творится на свете? Скоро все сгорит дотла.

Лавочник нахмурился, его хитрые глазки впились в мешки с фасолью. Он покачал сокрушенно головой.

— Дядя! — окликнул его опять Тимиос.

— Чего?

— А деньги сгорят?

— Какие деньги?

— Да вы же говорили, что я должен копить деньги.

— Всегда ты был недоумком. Ничего ты не наживешь.

— А зачем это нужно? Дядя, а можно нажиться в войну?

При таком вопросе лавочнику ничего не осталось, как почесать в затылке.

— Что ты путаешь разные вещи? Дурак, — пробурчал он.

Теперь Тимиос окончательно был сбит с толку. Как же так, все вокруг сгорит дотла, а он должен откладывать по грошу, чтобы через тридцать лет открыть бакалейную лавку и обсчитывать покупателей? И если бы он даже не был таким обжорой, то по своей тупости все равно не мог понять дядю.

На ночь дядя Стелиос ради собственного спокойствия запирал парнишку в лавке. В доме вполне бы нашлось для него местечко, но лавочница хотела сплавить мальчишку куда-нибудь подальше. По этому поводу однажды разгорелся страшный спор, потому что дядя Стелиос сначала и слышать не желал о том, чтобы оставлять племянника на ночь в лавке.

Тогда на него набросились жена и дочери.

— Чтоб он ночевал в лавке? — отбивался он от них. — Господи, вы совсем спятили! Ведь это чума настоящая! Он сожрет весь товар.

— Папа, мы ждем жениха, — сказала Фросо, младшая дочь.

— Какого жениха?

— Адвоката! Он придет к Евангелии! — завопила лавочница. — Мы должны принять его как следует! А эта деревенщина будет мозолить глаза.

— Еще одного ученого подцепили! Теперь он потребует царское приданое! Я ему ни гроша не прибавлю к тому, что выделил прежде для врача.

— Прибавишь, хоть и лопнешь от злости!

— Торговец сыром не угодил вам.

— Кого-нибудь другого ты не позаботился подыскать? — презрительно заметила его толстая супруга.

— Я не сенатор, у меня бакалейная лавка. Торговца я знаю.

— Не кипятись. Ишь, весь покраснел, того и гляди удар хватит. Покричал и довольно. Мальчишка будет ночевать в лавке. — И лавочница стукнула кулаком по буфету так, что зазвенела посуда, а дядя Стелиос понял, что возражать бесполезно.

— Вы меня доконаете! — вот все, что он смог пробормотать.

Евангелия и Фросо, которая ходила еще с бантами в волосах, были нескладные и длинноногие, как журавли. Лицо у той и другой напоминало мордочку куницы — обе они пошли в отца.

Лавочница поручила всем свахам в квартале подыскать для старшей дочери жениха «с положением». Но адвокат так же, как врач, прежний жених, посмотрев на Евангелию, предъявил такие требования, что родители невесты в ужас пришли.

— Мошенники! Грабители! — рычал дядя Стелиос.

И, воспользовавшись очередной неудачей, он вносил свои предложения. Но ни жена, ни дочь и слушать не хотели о торговцах сырами и оливковым маслом.

В полдень Тимиоса сажали обедать на кухне. Потом, пока лавка была закрыта, он мыл посуду, мел пол и помогал хозяйке в домашней работе, потому что ее дочери не считали нужным и пальцем пошевелить. Редко оставалось у него хоть полчаса, чтобы погулять на улице.