Закрытие темы

Гр. – игрок. Гр. – громче всех. Раньше он считал себя чуть ли не диссидентом. Считалось, был независим. Но когда всё перевернулось в нашем богом оставленном обществе, поэт Гр. удивительно легко вписался в новый официоз. На некоторое время он стал самым печатаемым поэтом в СПб. Похоже, слава Демьяна Бедного его не пугает.

В шахматы мы играем на мелочь, оба плохо. Иногда он выигрывает, иногда – я. Сегодня – я. В таких случаях, чтобы меня уязвить, он обзывает меня своим лучшим учеником. Я, как умею, отбрыкиваюсь.

За полночь позвонил Ф. Говорили об интеллигенции. Он недавно написал драматическое произведение «Судорога» – о путях «второй русской революции». Ф. – такой же мракобес, как и я, даже хуже. Мой «Гуманистический идеал антропофагии» опубликован в литературной газете (не в «Литературной газете», а в газете «Литератор»). «Судорогу» туда не взяли.

– Вот, – делюсь я наблюдением, – кончилось время рефлексии. Интеллигенции в известном смысле больше нет, и рефлектировать больше некому. На смену тем «хлюпикам» с многослойным сознанием, не умеющим ни в себе, ни в окружающем их мире толком разобраться, пришли натуры цельные, целеустремлённые, всё умеющие и всему цену знающие. Они наша надежда.

– Это верно, но, – поправляет меня вдумчивый Ф., – не на смену пришли тем, а сами те, сами те так удачно переродились, как тому поспособствовали обстоятельства.

И приводит примеры.

Я думаю.

Оставляю Михаила Иосифовича, фотографа. По Первомайску он ездит на старом мопеде. Рама мопеда выкрашена в чёрный цвет, а руль покрыт бронзовой краской.

Кстати:

– Хорошая картошка в этом году уродилась, – задумчиво произнёс Колёсико. – Вкусная… как каштан.

Поэтическое выступление в городской библиотеке им. Н. А. Некрасова. Выступает Клементьев. Также пригласили Краснощёкова (скорее за компанию). В свою очередь Краснощёков пригласил Сашеньку (послушать).

Я умею читать стихи, признаётся между делом Клементьев. Я никогда не размахиваю руками, не играю голосом, не вскрикиваю, словно ужаленный, не завываю, как многие, включая Николая Кондратьевича, поэты. Никакой аффектации, никакого актёрства. Я читаю негромко и просто. Мои стихи называют иногда задушевными. Ну что ж, задушевные.

Человек двадцать пять собралось в читальном зале – сотрудники библиотеки и самые активные посетители. Аудитория благодарная, доброжелательная. Пушкин и Горький глядят друг на друга, и мелкий дождь моросит за окном, – но любители поэзии не испугались осадков, они пришли на вечер и ждут. А дождик, впрочем, грибной, потому что солнце, готовое уже закатиться, светит тем не менее самым парадоксальным образом, и это прекрасное состояние природы, и название первой книги Клементьева удачно обыгрываются им же самим в его же вступительном слове. Вступительное слово опустим.

И сладкий сок течёт под берестой,
И лес густой. И наступает вечер…
… Обожествив природы естество,
Мы ждём чего-то. Человек доверчив.

Стихи не из лучших. Единственная рецензия на его сборник так и называлась – «Мы ждём чего-то». Написал её критик Апраксин, и была она более ироническая, чем оценочная. Из одного уже названия следовало: ждать нам здесь нечего.

Мы понимаем радугу как знак
вдруг замолчать и затаить печали.
мы знать не знаем, не желаем знать,
что за плечами
… гудит шоссе,
что робкая трава
повержена —
ложится за машиной,
что это всё ненужные, смешные,
какие-то красивые слова…

«Слова действительно „ненужные“, – писал рецензент, – с этим я готов согласиться, но ни за что не пойму, что же в них такого „смешного“ и уж тем более „красивого“?…» Умный ты больно, критик Апраксин! Пусть ты прав, тысячу раз прав, но раз ты прав тысячу раз, раз такой ты внимательный и принципиальный, почему же ты тогда составной рифмы «ни лист, ни ствол» / «естество» не замечаешь? А это: «осиновый, осанистый…» -

и ничего —
ни ветвь, ни лист, ни ствол
осиновый
осанистый,
не вечны…
Обожествив природы естество,
чему-то верим. Человек доверчив.

«Вера и доверие – вещи разные, а что до вечности и кола осинового, извините, ствола…» – и т. д. в том же глумливом духе…

Но Клементьев читает, а его слушают, и надо видеть глаза тех, кто слушает, у нас умеют слушать стихи. Что-что, а это мы умеем делать.

– Мы вздыхаем всей тяжестью лёгких, соболезнуя в переписке. Мы легко понимаем далёких, но гораздо труднее – близких… В непонятном мы ищем намёки, тембр мужества – в тоненьком писке. Нас прельщают загадки далёких, надоела нам будничность близких.