Закрытие темы

И приветы, как будто упрёки,
телеграммы – скорее отписки,
поздравляем чужих и далёких,
не заметив поблизости близких…
Раздарив под глазами отёки,
жизнь уходит, как гость, по-английски.
В окруженье чужих и далёких,
вспоминаем непонятых близких.

Кто-то громко вздохнул во втором ряду, кто-то смахнул слезу в первом. Он умеет производить впечатление. Это любимое стихотворение Краснощёкова. Клементьев сочинил его, когда ещё учился в школе.

Николай Кондратьевич хочет сказать что-то, он резко встаёт, нет, вскакивает, роняет стул, тушуется из-за дурацкого стула, поднимает его, садится на место, что-то говорит на ухо Сашеньке, та кивает.

Клементьев ещё читает и ещё. Ему задают вопросы. Он отвечает.

Потом просят почитать Краснощёкова. Краснощёков отвечает:

– Нет.

И к нему больше не пристают.

И опять читает Клементьев.

– Расскажите, пожалуйста, как вы стали писать?

– А снятся ли вам цветные сны?

– А почему вы уехали из Первомайска?

Кто-то вспоминает:

– Вас показывали по телевизору, правда?

– Неправда, – говорит Клементьев.

– Но такое знакомое лицо… Я вас где-то видела.

– И я где-то видела.

– Правда ж, знакомое?

– И я!

– Очень знакомое, я всё вспоминаю…

– Послушайте, – начинает волноваться Клементьев. – Это мистика. Меня все где-то видели. Причём недавно. Заговор какой-то.

– Просто вас на обложке «Огонька» напечатали.

– Нет меня в «Огоньке»!

Но автор «огоньковской» версии уже раскладывает на столе журналы.

– Такое впечатление, что я встречаюсь с вами каждый день на улице.

– Отстаньте от человека, – встревает Краснощёков, – у меня такого впечатления нет.

– А у меня есть, – отзывается Сашенька. (И эта туда же…)

– Странно, если не в «Огоньке», то где же?… Может, за прошлый год?

– Ну всё, – подводит черту Стас Клементьев. – Кажется, нет больше вопросов.

– А скажите, зачем вы в Первомайск приехали?

– Ну как, зачем? Я здесь родился. Это же моя… родина… Первомайск.

– А скажите, трудно в Ленинграде с пропиской?

– Не знаю, думаю, трудно, я, когда ещё студентом был, женился…

– А кто ваша жена.

– Мы с ней развелись.

– Понятно.

– Да нет же, нет. Мы с ней друзья, мы дружим… Просто разошлись… Она биолог…

– Биолог…

Идут домой втроём – Краснощёков, Клементьев и Сашенька. То есть провожают Сашеньку до дома, уже темно. Краснощёков молчит, он под впечатлением услышанного (разумеется, стихов, а не пустой болтовни). Сашенька тоже молчит, и тоже под впечатлением – и стихов, и того, что где-то встречались… А тот – тот несёт, возбуждённый, какую-то чушь: звёзды зажглись, дождь был чудесный, как прекрасен ночной Первомайск!.. «А что, – говорит Саша, – у меня дома „Алазанской“ бутылка, давайте, зайдём, поболтаем…» – «Да-да, – оживляется Краенощёков, – я пить не буду, нельзя, я чай, Саша прелестно чай заваривает, а вы, конечно, вы… выпейте…»

Положа руку на сердце (продолжим, перескочив через три главы), она была чрезвычайно симпатична, тут я поневоле (т. е. не я, конечно, а он – Клементьев – он поневоле…) впадаю в стариковский тон, – но надо подобрать нужное слово, – не так чтобы, сказать, интересна, эффектна, красива, – насчёт красоты это как ещё посмотреть, пожалуй, даже не очень, – но уж больно обаятельна, если продолжать по-стариковски, причём обаятельна такой обаятельностью, которая провоцирует – обольстительна, во как… И даже непонятно, чем брала, чем закручивала – роскошью, что ли, чёрт её знает, что ли, ресниц, что громко, конечно, сказано, – нет; или способностью смеяться уголками глаз, как бы намекая на опытность, искушённость, тогда как всему лицу придавалось выражение детскости из-за веснушек на кончике носа; или тем, как этот самый, значит, кончик носа, чуть приподнятый, заставлял чуть-чуть быть приподнятой верхнюю губу, так что губы её были постоянно разомкнуты, этакий шарм (подумалось: умелые губы…), рот приоткрыт мультипликационно, будто она изумлялась чему-то… Плюс ко всему этому, ну, как бы раскованность, раскрепощённость и ещё кое-что… как бы сказать… такое вот свойство; когда «а ну вас всех – надоели» запечатлевается во взгляде, отнюдь не исключающем разночтений.

Странное дело: чем больше она должна была мне нравиться, тем больше мне это не нравилось. Наверное, Краснощёков сидел в голове, но, скорее, другое, – просто я ревностно оберегал от нежелательных потрясений свой поэтический настрой (ностальгия, грусть…). Я придирался. Я, например, усматривал природу её безусловно природной раскованности в стремлении не казаться провинциалочкой, хотя, конечно, Провинциал с большой буквы шевелился именно во мне в те минуты. Она произнесла слово «кайф», и я обрадовался про себя, что услышал такое глупое слово, – терпеть не могу этого словечка, особенно когда говорят женщины. Короче, я не хотел обольщаться и не хотел, чтобы она обольщалась тоже, и, когда наши пальцы встретились у меня в кармане, так получилось…