Залив девочек

– Папа, мне завтра сказали ехать в Махабаллипурам, учитель сказал. Поработать для выставки, – огонь стыда полыхал на моих щеках, на лбу и даже на пальцах.

– Неужели ты не видишь, что творится дома? – ответил папа. – Я не хочу говорить с тобой. Чируми[33] пропала, а ты хочешь развеяться.

Что ж, значит, завтра я выйду к базилике и откажу Клименту Раджу, потом откажу учителю. Откажу жизни. Я обессилела и захотела лечь. На удивление, за меня вступилась бабушка:

– Пусть поедет, куда ей нужно. Для чего мы платим горничной? Пусть съездит на денек, беды не будет. Девочек остригли, а Эсхита – обманщица, прибежит еще.

Папа никогда не спорил с бабушкой, кивнул, перебрал струны невидимого ситара и ушел в свою комнату. Младшие девочки уже уснули, а старшие трогали свои лысые головы.

– Вы все равно очень красивые, – сказала я им, проходя осторожно по расстеленным всюду матрасам.

– Вы тоже, леди Грейс, у вас такие большие глаза теперь, будто выросли.

* * *

Подруга Эсхиты, Собара, лежала у балкона. Она вжалась в стену и почти не дышала. Я подошла к ней и тихо позвала:

– Собара, скажи, ты же знаешь, где она? Скажи, не бойся. Это очень опасно. Люди поехали искать, может быть, они не там ищут.

Собара беззвучно заплакала, я почувствовала, как она трясется в темноте.

– Скажи мне. Это не предательство, а спасение. Мы все одна семья.

Редкие моторикши проносились по Санхомхай-роад, увозя людей по неизвестным адресам. Фары оставляли полосы света, рваного из-за густых тамариндов, склонившихся над дорогой.

– Эсхита не ходила в школу, она познакомилась со взрослым человеком. Она говорила, он ее любовник и что он хороший. Она уехала с ним.

– Где он живет? Ты видела его?

– Я не знаю, я не знаю, никогда его не видела. Он ее забирал в тупике за школой. Она говорила только, что у него красная машина. Говорила, он важный человек в городе.

– Не плачь, ты помогла своему другу.

– Она поклялась, что перережет мне горло бритвой, если я расскажу.

– Не перережет, спи.

Я пошла к папе. В его комнате почему-то убирала Чарита, переставляла на полках свадебные снимки уехавших девочек, вазы, статуэтки. Я думала, она давно дома. Я рассказала папе про красную машину, он позвонил друзьям и долго говорил. Я ждала, пока он положит телефон, но он все говорил, водил рукой в воздухе. А Чарита переставляла пластиковое святое семейство, деревянного музыканта с флейтой, Иисуса в оранжево-синей одежде. Я пошла спать. Над Бэем показалась желтая полоса восхода.

Когда через мгновение зазвонил будильник, я ничего не чувствовала. Только пустоту и звон москитов в ушах. Голова без волос казалась не моей. По дороге к базилике Святого Фомы у меня не осталось волнения. Пакет с бумагой, акварелью и карандашами стал тяжелым. Полиэтилен с фиолетовыми цветами проткнуло уголком фанерного планшета, я прижала к себе пакет, чтоб он не разорвался.

* * *

Белоснежная базилика Святого Фомы сияла, уносясь в голубое небо. Ажурные башни со стрельчатыми окнами казались хрупкими, меловыми. Невесомая базилика всю улицу тянула за собой ввысь, к Богу. Климент Радж ходил под стенами, задрав голову. Я его уже не боялась, словно он был одним из беспризорных детей. Еще он походил на кого-то из апостолов Иисуса. Возможно, на Фому, что проповедовал на малабарском берегу Кералы первым христианам.

– Я собираюсь нарисовать этот собор. Видишь, как он стремится вверх? – Климент Радж поднял две руки, словно подхватывая воздух. – И трущобы рыбаков рядом. Собор огромный, а трущобы маленькие, как цветная мозаика. Они займут весь фон, неба почти не будет. Тебе нравится, как я придумал?

– Да, – сказала я. Если много говорить, он решит, что я легкодоступна для парней. Если я буду молчать, подумает, что я глупая.

А мне очень понравилась его идея: безупречно белый собор и пестрые лоскутки трущобы. Все картины о Мадрасе показывают лучшее или худшее в нем. На нашей выставке грани соединялись. Мы собирались сделать все так, будто подглядываем за городом и его окрестностями из какой-то щели или угла. Та первая и последняя моя выставка называлась «Незнакомец Тамилнад».

– Вот ты нашел сюжет, – сказала я, – и не нужно в Махабали тащиться по жаре.

– Надо поехать, – сказал он задумчиво. Он ушел внутрь своего озера и говорил из глубины. Я знала, что такое бывает, когда затеваешь картину. Мир и люди проваливаются, исчезают. Он даже не придал значения тому, что я лысая. Хотя мне казалось, что с меня снят скальп и зияет мозг.

Только в автобусе он вдруг очнулся, хлопнул в ладоши и улыбнулся. Я посмотрела в его медовые глаза, похожие на пляжи и джунгли Кералы, по которым несется утреннее солнце. Мы засмеялись. Свет его глаз разлился во мне, я стала такой, какой бываю с девочками: веселой и чуть строгой. Предрассудки в моей голове бережно стирала любовь.

* * *

– Любой ченнаит поймет, что ты не ченнаит, – сказала я, когда мы проехали мостом над рекой Адьяр.

– Да, я малаялам, из Кералы. Кажется, учитель говорил.

– Да, он сказал, но я бы и так поняла: ченнаиты не зажимают нос, проезжая над Адьяром.