Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Шепот, робкое дыханье.
Трели соловья,
Серебро и колыханье
Сонного ручья.
Свет ночной, ночные тени,
Тени без конца,
Ряд волшебных изменений
Милого лица,
В дымных тучках пурпур розы,
Отблеск янтаря,
И лобзания, и слезы,
И заря, заря!..

Считается, и в этом есть, конечно, резон, что Фет относился к тем поэтам, которые строго отделяют свою биографию от поэзии. Как говорила Ахматова: «Лирические стихи лучшая броня, лучшее прикрытие. Там себя не выдашь»[60]. Герой его стихотворений чаще всего заведомо не он, иногда даже не совсем понятно, к какому полу он принадлежит, Фет как будто избегает точных указаний на грамматический род[61]. Делать выводы о биографических обстоятельствах Фета, исходя из сюжетов его лирических текстов, не только трудно, но и непродуктивно. Одним словом, всё говорит о крайней внутренней раздвоенности, как раздвоен он был между дворянским укладом своего детства и бюргерским происхождением, между русскими и немецкими корнями, между фамилиями Фет и Шеншин. Не случайно поэт был подвержен тяжелым психическим состояниям, не раз ставившим его на грань самоубийства. Как пишет о нем А. Григорьев, «этот человек должен был или убить себя, или сделаться таким, каким он сделался». Таков был способ выжить.

Фактически простившись с Марией, Фет еще несколько раз давал волю чувствам и приезжал в Федоровку, чтобы увидеть ее. И как сам писал об одном из таких свиданий, «восторженная наша встреча не повела ни к какой развязке, а только отозвалась на нас еще более тяжкою и безнадежною болью». И. П. Борисову он сообщает: «Пойду в поход — себя не жаль, потому что черт же во мне, а жаль прекрасного созданья. Не пугайся, что я говорил ей о тебе и всех, кого люблю, — она верней меня; но теперь ей, верно, не до тебя...»[62]

С какой тоской боролась жизнь моя

Со дня разлуки, — от тебя не скрою, —

признается героиня фетовской поэмы. И в этом признании звучит жизненная правда. Если прислушаться к характеристикам, которые дает Марии сам Фет, вероятнее всего, драматическая история их любви продолжалась бы и дальше. Но судьба положила ей страшный и неожиданный предел в августе 1850 года. В мемуарах Фета этот финал описан очень подробно:

«Вскорости по возвращении в Крылов я выпросился на несколько дней в Березовку, и в самый день приезда моего к Бржесским появился Михаил Ильич Петкович и, здороваясь со мною, воскликнул:

— А Лена-то!

— Что? Что? — с испугом спросил я.

— Как! — воскликнул он, дико смотря мне в глаза. — Вы ничего не знаете?

И видя мое коснеющее недоумение, прибавил:

— Да ведь ее уже нет! Она умерла! И, Боже мой, как ужасно!

Когда мы оба немного пришли в себя, он рассказал следующее:

“Гостила она у нас, но так как ко времени сенной и хлебной уборки старый генерал посылал всех дворовых людей, в том числе и кучера, в поле, то прислал за нею карету перед покосом. Пришлось снова биться над уроками упрямой сестры, после которых наставница ложилась на диван с французским романом и папироской, в уверенности, что строгий отец, строго запрещавший дочерям куренье, не войдет.

Так в последний раз легла она в белом кисейном платье и, закурив папироску, бросила, сосредоточивая внимание на книге, на пол спичку, которую считала потухшей. Но спичка, продолжавшая гореть, зажгла спустившееся на пол платье, и девушка только тогда заметила, что горит, когда вся правая сторона была в огне. Растерявшись при совершенном безлюдьи, за исключением беспомощной девочки сестры (отец находился в отдаленном кабинете), несчастная, вместо того чтобы, повалившись на пол, стараться хотя бы собственным телом затушить огонь, бросилась по комнатам к балконной двери гостиной, причем горящие куски платья, отрываясь, падали на паркет, оставляя на нем следы рокового горенья. Думая найти облегчение на чистом воздухе, девушка выбежала на балкон. Но при первом ее появлении на воздух пламя поднялось выше ее головы, и она, закрывши руками лицо и крикнув сестре: “sauvez les lettres”[63], бросилась по ступеням в сад. Там, пробежав насколько хватило сил, она упала совершенно обгоревшая, и несколько времени спустя на крики сестры прибежали люди и отнесли ее в спальню. Всякая медицинская помощь оказалась излишней, и бедняжка, протомясь четверо суток, спрашивала — можно ли на кресте страдать более, чем она?”»[64].

В истории литературы не раз высказывалось предположение о самоубийстве Марии Лазич. Однако каковы бы ни были ее сердечные терзания, как бы тяжела ни казалась дальнейшая жизнь, все же трудно предположить, что молодая девушка сознательно изберет такой мучительный способ ухода.