Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

олодой корнет кирасирского полка Афанасий Фет познакомился с Марией Лазич осенью 1848 года. Произошло это в то время, когда полк, в котором служил Фет, квартировал в селе Красноселье Херсонской губернии. Делая визиты жившим неподалеку помещикам, он познакомился с семейством Петковичей, исторически выходцами из Сербии, еще в XVIII столетии переселившимися на юг Российской империи. Фамилию Петкович в девичестве носила мать Марии, отца, тоже по происхождению серба, звали Козьма Лазич. Сословно они принадлежали к провинциальному дворянству и не могли похвастаться крупным состоянием, а попросту — были бедны.

В своих мемуарах Фет упоминает о «необычайной роскоши» черных с сизым отливом волос Марии, правда, имя и фамилию девушки он меняет на вымышленные. Елена Ларина — так зовут его героиню. Нетрудно догадаться об источнике — пушкинскими цитатами полны характеристики Елены: «Меньшая Ларина Елена <...> мало участвовала в шумном веселье подруг и, будучи великолепной музыкантшей, предпочитала играть на рояли для танцующих. Большого роста, стройная брюнетка, она далеко уступала лицом своей сестре...»; «Насколько Надежда Буйницкая была резва и проказлива, настолько Елена Ларина была сдержанна»[51].

Итак, она звалась Татьяной.
Ни красотой сестры своей,
Ни свежестью ее румяной
Не привлекла б она очей.
Дика, печальна, молчалива,
Как лань лесная боязлива,
Она в семье своей родной
Казалась девочкой чужой.

Не станем цитировать дальше этот известный всем фрагмент бессмертного романа в стихах о сдержанности и задумчивости Татьяны, ее отказе от участия в детских играх сестры Ольги и ее подруг. Отметим только, что даже стихотворный размер, которым Фет начинает свой прозаический рассказ о Елене, совпадает с размером «Евгения Онегина»: «Меньшая Ларина Елена» — это четырехстопный ямб.

Отсылка к пушкинскому тексту проясняется, когда перед глазами читателя разворачивается история отношений между Еленой и автором воспоминаний, в которой каждый исполняет соответствующую роль: Фет ведет себя как Онегин, отказываясь от брака с влюбленной в него девушкой, Елена жертвенно соглашается на дружеские отношения. «...При дальнейших посещениях моих Федоровки я в числе и немногих гостей встречал Елену. Казалось, что могли бы мы приносить с собою из наших пустынь? А между тем, мы не успевали наговориться. Бывало, все разойдутся по своим местам, и время уже за полночь, а мы при тусклом свете цветного фонаря продолжаем сидеть в алькове на диване. Никогда мы не проговаривались о наших взаимных чувствах. Да это было бы совершенно излишне. Мы оба были не дети: мне 28, а ей 22[52], и нам непростительно было совершенно отворачиваться от будничной жизни. Чтобы разом сжечь корабли наших взаимных надежд, я собрался с духом и высказал громко свои мысли касательно того, насколько считал брак для себя невозможным и эгоистичным.

— Я люблю с вами беседовать, — говорила Елена, — без всяких посягательств на вашу свободу.

Поздние беседы наши продолжались»[53].

Комментарием к этим строкам могут служить письма Фета его близкому другу и родственнику И. П. Борисову: «...Я встретил девушку — прекрасного дома и образования — я не искал ее — она меня; но — судьба, и мы узнали, что были бы очень счастливы после разных житейских бурь, если бы могли жить мирно, без всяких претензий на что-либо; это мы сказали друг другу, но для этого надобно — как-либо и где-либо! Мои средства тебе известны — она тоже ничего не имеет»[54].

Через год он уже уверен: «Я не женюсь на Лазич, и она это знает, а между тем умоляет не прерывать наших отношений. Она передо мной чище снега...»[55]

В мемуарах соответствующий эпизод описан намеренно литературно и выглядит как фрагмент романа:

«— Елена, — сказал я однажды, засидевшись за полночь, — завтра утром я решительно поблагодарю добрейших хозяев, дружески пожму вам руку и окончательно уеду. Так продолжать нельзя. Никто не может не видеть этого, и все осуждение падет, конечно, не на меня, а на вас.

— Мы ничего дурного не делаем, — спокойно отвечала она, — а лишать себя счастья отрадных бесед из-за суждений людей, к которым я совершенно равнодушна, я не считаю основательным»[56].