Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Этот спектакль сыграл символическую, можно сказать роковую роль в жизни обоих, смутное ощущение близости, родственности, обреченности друг другу родилось именно тогда. Любовь Дмитриевна вспоминала: «Мы были уже в костюмах Гамлета и Офелии, в гриме. Я чувствовала себя смелее. Венок, сноп полевых цветов, распущенный напоказ всем плащ золотых волос, падающих ниже колен... Блок в черном берете, колете, со шпагой. Мы сидели за кулисами в полутайне, пока готовили сцену. Помост обрывался. Блок сидел на нем, как на скамье, у моих ног, потому что табурет мой стоял выше, на самом помосте. Мы говорили о чем-то более личном, чем всегда, а главное, жуткое — я не бежала, я смотрела в глаза, мы были вместе, мы были ближе, чем слова разговора»[125].

Среди зрителей были не только родственники и друзья, но и местные крестьяне, которые, не понимая происходящего на сцене, дружно заливались смехом в моменты самого высшего напряжения, видимо, желая поощрить исполнителей. И, однако, это совершенно не расхолодило артистов: и Блок, и Любовь Дмитриевна были охвачены вдохновением, им казалось, что трагедия, которую они разыгрывают на сцене, каким-то таинственным образом связана с их предстоящей жизнью.

Домой возвращались из «театра» — сенного сарая — вместе. Случайно так получилось, что в суматохе после спектакля они остались вдвоем, в костюмах, и шли темной подмосковной ночью молодым березняком, и «дышали одним дыханием», все еще продолжая начатый на сцене разговор как Гамлет и Офелия. Небо было усыпано звездами, и оба видели, как по нему скатился голубой метеор. Об этом Блок писал в стихах, предпослав им эпиграф из «Гамлета»: «Тоску и грусть, страданья, самый ад, / Всё в красоту она преобразила».

Я шел во тьме к заботам и веселью,
Вверху сверкал незримый мир духов.
За думой вслед лилися трель за трелью
Напевы звонкие пернатых соловьев.
И вдруг звезда полночная упала,
И ум опять ужалила змея...
Я шел во тьме, и эхо повторяло:
«Зачем дитя Офелия моя?»

«Даже руки наши не встретились, и смотрели мы прямо перед собой», — вспоминала Любовь Дмитриевна об этом вечере, но почувствовано и понято было тогда многое.

По возвращении в Петербург встречались реже. Блок поступил на юридический факультет, у него началась новая жизнь с новыми интересами. Любовь Дмитриевна стала постепенно отдаляться, тайно обиженная невниманием, и уверяла себя, что не может интересоваться таким пустым фатом, каким представлялся ей Блок, хотя разговор под звездами той памятной ночью она все же хранила глубоко в сердце. «...С начала петербургского житья у Менделеевых я не бывал, полагая, что это знакомство прекратилось»[126], — записывает Блок в дневнике.

«К разрыву отношений, произошедшему в 1900 году, осенью, я отнеслась очень равнодушно, — вспоминала Любовь Дмитриевна. — Я только что окончила VIII класс гимназии, была принята на Высшие курсы, куда поступила очень пассивно, по совету мамы и в надежде, что звание “курсистки” даст мне большую свободу, чем положение барышни, просто живущей дома»[127]. Был выбран историко-филологический факультет, Любовь Дмитриевна завела новых подруг, пропадала на студенческих концертах и балах, увлеклась психологией и философией. О Блоке почти не вспоминала.

Однако к следующей весне ситуация изменилась. Случайно заметив на улице Любовь Дмитриевну, которая направлялась к зданию Курсов, Блок пошел за ней, полагая остаться незамеченным. Она увидела его и, конечно, узнала. Пять улиц и переулков Васильевского острова, по которым Блок следовал за ней, вошли в тайнопись его стихотворения:

Пять изгибов сокровенных
Добрых линий на земле.
К ним причастные во мгле
Пять стенаний вдохновенных.
Вы, рожденные вдали,
Мне, смятенному, причастны
Краем дальним и прекрасным
Переполненной земли.