Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов

Имя Эфрона, выгравированное на внутренней стороне обручального кольца, значит для Цветаевой бесконечно много (и в этом есть почти религиозное преклонение перед тем высшим, что она всегда ощущала в муже). Когда-то при первом знакомстве в сочетании Сергей Эфрон она услышала созвучие с мифологическим именем Орфея. Но и впоследствии, не обремененное излишками совместного быта, которого было мало в их доэмигрантской жизни, оно по-прежнему звучит для Цветаевой сакрально. В отчаянном письме мужу после разгрома Александровского училища, в котором он не погиб разве что чудом, она, ничего еще не зная о его судьбе, восклицает: «Сереженька. Я написала Ваше имя и не могу писать дальше»[176]. Этим же именем она обозначит наступление новой жизни — грядущую встречу после страшной разлуки: «Мой Сереженька! Если от счастья не умирают, то — во всяком случае — каменеют. Только что получила Ваше письмо. Закаменела. <...> Не знаю, с чего начать. — Знаю, с чего начать: то, чем и кончу: моя любовь к Вам»[177]. Не случайно всю жизнь она возила с собой маленькую пожелтевшую фотографию мужа времен его донской эпопеи, на которой уже почти нельзя было различить изображения. Не могла с ним расстаться.

Ощущение, что именно Эфрон, и никто другой из встреченных ею, единственно близок и жизненно необходим ей (не для счастья, конечно, — Цветаева не умела быть счастливой), но для того, чтобы дышать, — не покидало ее никогда. Ощущение неразрывности, нераздельности подкреплялось предчувствием общей судьбы, которое страшным образом воплотилось в реальность:

Пусть весь свет идет к концу —
Достою у всенощной!
Чем с другим каким к венцу —
Так с тобою к стеночке.

Эфрон был расстрелян на Бутовском полигоне 16 октября 1941 года, Цветаева, ничего не знавшая о его судьбе после ареста, покончила с собой в Елабуге за полтора месяца до этого.

Стихотворения М. И. Цветаевой, посвященные Сергею Эфрону

1
Есть такие голоса,
Что смолкаешь, им не вторя,
Что предвидишь чудеса.
Есть огромные глаза
Цвета моря.
Вот он встал перед тобой:
Посмотри на лоб и брови
И сравни его с собой!
То усталость голубой,
Ветхой крови.
Торжествует синева
Каждой благородной веной.
Жест царевича и льва
Повторяют кружева
Белой пеной.
Вашего полка — драгун,
Декабристы и версальцы!
И не знаешь — так он юн —
Кисти, шпаги или струн
Просят пальцы.
2
Как водоросли Ваши члены,
Как ветви мальмэзонских ив...
Так Вы лежали в брызгах пены,
Рассеянно остановив
На светло-золотистых дынях
Аквамарин и хризопраз
Сине-зеленых, серо-синих,
Всегда полузакрытых глаз.
Летели солнечные стрелы
И волны — бешеные львы.
Так Вы лежали, слишком белый
От нестерпимой синевы...
А за спиной была пустыня
И где-то станция Джанкой...
И тихо золотилась дыня
Под Вашей длинною рукой.
Так, драгоценный и спокойный,
Лежите, взглядом не даря,
Но взглянете — и вспыхнут войны,
И горы двинутся в моря,
И новые зажгутся луны,
И лягут радостные львы —
По наклоненью Вашей юной,
Великолепной головы.

1913

* * *

Я с вызовом ношу его кольцо
— Да, в Вечности — жена, не на бумаге. —
Его чрезмерно узкое лицо —
Подобно шпаге.
Безмолвен рот его, углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей —
Две бездны.
В его лице я рыцарству верна.
— Всем вам, кто жил и умирал без страху. —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.

1914

* * *