Заложники Солнца (СИ)

Что Евгеньич — хороший дядька, просто странный малость, поняли еще тогда, когда он Пашку спасать кинулся. Хрен его знает, зачем — ведь сто раз повторили, что ничего не случится! — но плохой человек не кинулся бы. Это точно.

* * *

… — Вы воспитали абсолютных зверенышей, Герман.

Глаза у Любови Леонидовны опухли от слез. Она очень любила Василия.

— Я все могу понять — вы сами рано потеряли мать, и когда все случилось, были, в сущности, еще ребенком. У вас нет навыков воспитания, нет специального образования… Но это… Это что-то… — Педагогиня сжимала пальцы, подбирая слова. — Эти ваши дети — действительно нечто ужасное! Неужели вы не видите, какие они?! Жестокие, упрямые! Равнодушные к знаниям! Понимающие только силу! Впрочем, чего тут ожидать. Я слышала, вы их даже бьете! Это так?

— Угу, — скучно подтвердил Герман. — Бью. Смертным боем. — И в доказательство твердым кулаком со сбитыми костяшками ударил о твердую ладонь.

Любовь Леонидовна схватилась за сердце и повернулась к Евгеньичу. Герману показалось, что торжествующе. Он терпеть не мог Любовь Леонидовну.

Бункерная педагогиня была толстой и неуклюжей, как беременная овца, носила очки с вечно захватанными стеклами, воняла какой-то дрянью и обожала делать замечания.

Евгеньич вздохнул.

— Любовь Леонидовна! Я тоже не сторонник силового воздействия. Но следует признать, что, как бы там ни было, Герман для ребят — царь и бог…

— Естественно! — Люля поддернула сползшие очки. — Еще бы! Бедные крошки никогда не видели другой жизни! У них нет родителей и нет другого воспитателя. Конечно, они переняли от него все — речь, походку, все его, извините, словечки и манеру себя вести! Если воспитатель их бьет — почему бы им не драться? Если воспитатель позволяет себе курить и выражаться — почему бы им не уподобиться ему?! — Тетка оглядела присутствующих и возражений, конечно, не услышала. — Ведь если он — их, как вы выразились, царь и бог — делает это, значит, так и нужно? Значит, это правильно? И он, вместо того, чтобы быть примером…

— Сергей Евгеньич, — перебил старую дуру Герман. — Вы мне вроде сказать что-то хотели. Говорите, да я отползу. Спать охота.

— Спать?!! — взвизгнула Люля, вскакивая с места. — Вы слышали?! И вы этого, простите, отморозка еще защищаете?! Спать! Человек погиб — а ему спать!

— Любовь Леонидовна…

Евгеньич так визжать не умел. И Вадя не умел. Поэтому тетка ни его, ни Вадю не услышала.

Подскочила к Герману, мотая перед носом пальцем.

— Ты… Да как ты… Ведь это из-за твоих зверенышей… По твоей вине…

Евгеньич тоже подбежал, неловко обнял ее, бормоча: «Люба, ну что ты, ну при чем тут он, ну они же, в сущности, все еще дети, успокойся, пожалуйста…»

И вот тут Герман не выдержал. «Все еще дети» доконало.

Он знал о себе, что вспыльчив, и старался это перебарывать, Люле на ее подковырки огрызался, если силы были, если не было — тупо отмалчивался. А сейчас реально взбесился.

Взрослые, тоже, нашлись! Если уж даже Евгеньич — лучший из этих людей — не понимает…

— Да, звери! — рявкнул Герман. — Да, отморозки! А я — главный зверь и отморозок! И мы — звери, грубые и жестокие — научились жить там, где вы — умные и гуманные — без своего Бункера выжить не сможете!

Дура Леонидовна что-то крякала, Евгеньич бормотал — Герман не слушал. Его несло. Наболело.

— Человек у них погиб! — орал он. — Один человек! Всего — один! И то — дурак потому что… А сколько этих самых зверенышей у меня на руках умерло, вы знаете?! И скольких я спас от смерти, потому что вовремя дал пинка — знаете?! Да если б я им морали читал, вместо того, чтобы пинать, сейчас половины бы не досчитался! И если б на этого вашего Васю нашелся такой, как я — чтобы вовремя в лоб дать, чтобы он в укрытии сидел, а не перся по закату — живой бы остался. По мне — так пусть ходят битые, зато ходят! И они, между прочим, мою науку хорошо запомнили. Из них ни одному в голову бы не пришло на закате хоть нос из-за двери высунуть! Они тупо не понимают, как это можно не понимать, и так по-идиотски погибнуть. Пашка, пацан сопливый, до дома доскакал — на метр с маршрута не сбился! Ни царапины! А вы, два взрослых мужика, даже не поняли, что выходить еще рано! Моих зверенышей обвиняете… Которые вас кормят, между прочим! И, между прочим, прекрасно чувствуют, как вы тут к ним относитесь.

Герман остановился, переводя дыхание, и услышал голос Григория — бункерного врача. Тот, оказывается, давно стоял рядом.

— Герман! Прекрати истерику. — Белые пальцы доктора твердо вцепились в его бурое плечо. — Ты рехнулся, командир? Ты что несешь-то? Евгеньич и без того места себе не находит… Ты думаешь, он не понимает?

Герман посмотрел на старика. И даже вздрогнул — не ожидал, что тот так сгорбится и поникнет. Стало стыдно.

— Сергей Евгеньич, простите! Я же не про вас…

Дура Леонидовна все пыталась кудахтать дальше. Григорий заставил тетку подняться и увел.

— Пойдемте, — донеслось до Германа. — Любовь Леонидовна, не нужно…

Уходя, Григорий плотно закрыл дверь.

— Простите, Сергей Евгеньич, — потерянно повторил Герман. — Пожалуйста.