Замешательство

Из школы я помчался в университет, где припарковался в неположенном месте, чтобы сэкономить время, и в итоге получил серьезный штраф. У меня было сорок минут, чтобы подготовиться к лекции по абиогенезу – происхождению жизни – в рамках курса астробиологии для студентов. Я преподавал этот предмет два года, но чувствовал себя неучем из-за десятков недавних открытий.

В аудитории я обрел уверенность в собственных знаниях и испытал ту особую теплоту, которая рождается, когда делишься с кем-то идеями. Когда коллеги ворчат по поводу преподавания, я всегда теряюсь. В нем есть что-то общее с фотосинтезом: и то и другое представляет собой сотворение пищи из воздуха и света. Когда занимаешься преподаванием, немного иначе относишься к жизни. Лучшие занятия со студентами радовали меня не меньше, чем возможность понежиться на солнышке, послушать блюграсс или искупаться в горном ручье.

В течение восьмидесяти минут я пытался донести до пестрой компании двадцатиоднолетних парней и девушек с широким спектром интеллектуальных способностей, насколько абсурдно предполагать, что все возникает из ничего. Стечение обстоятельств, благоприятных для появления самовоспроизводящихся молекул, казалось астрономически маловероятным. Однако тот факт, что протоклетки возникли почти сразу после охлаждения расплавленной катархейской Земли, наводил на мысль, что жизнь была неизбежным побочным продуктом заурядной химии.

– Итак, вселенная либо беременна, либо бесплодна. Если бы я мог сказать вам, какое утверждение справедливо, ваше отношение к учебе изменилось бы?

Это вызвало вежливый одобрительный смешок у немногих счастливчиков, которые слушали меня внимательно. А вот остальные ничего не поняли. Они не успевали за мной. Надо быть немного странным человеком, чтобы понимать особенность космической симфонии: она сама себе и музыкант, и слушатель.

– Здесь, на Земле, в течение двух миллиардов лет существовали археи и бактерии – ничего, кроме архей и бактерий. Затем произошло нечто столь же таинственное, как зарождение жизни. Однажды, два миллиарда лет назад, один микроб не сожрал другой, а принял его внутрь своей мембраны, и они кое-чем занялись.

Я посмотрел на свои заметки, и ход времени нарушился. Моя будущая жена через двадцать минут после нашей первой близости лежала, уткнувшись носом мне в ребро.

– Мне нравится твой запах, – сказала она.

– Ты меня не любишь, – ответил я. – Тебе просто нравится мой микробиом.

Когда она засмеялась, я подумал: хочу задержаться в этом мгновении. До самой смерти или около того. Я рассказал ей, что бактериальных клеток у нас в десять раз больше, чем собственных, и что для поддержания жизнедеятельности организма требуется в сто раз больше бактериальной ДНК, чем человеческой.

Она влюбленно прищурила глаза.

– Получается, человек – это в каком-то смысле строительные леса? А бактерии – здание?

Потом Али рассмеялась, и одни строительные леса забрались на другие.

– Без этого необычного сотрудничества не было бы ни сложных клеток, ни многоклеточных существ – короче, некому было бы вставать с постели по утрам. Для того, чтобы произошло дружественное поглощение, понадобилась целая вечность, точнее два миллиарда лет. Но вот что странно: это оказался не единичный случай.

На этом моя лекция закончилась. В кармане зажужжал телефон – пришло сообщение с одного из немногих номеров, не включенных в дневной список блокировки. Школа Робина. Мой мальчик, плоть моя и кровь, ударил друга по лицу и сломал ему скулу. Бывшего друга увезла неотложка, ему накладывали швы, а Робина задержали в кабинете директора до моего приезда.

Я отпустил студентов на десять минут раньше положенного. В прочих тонкостях происхождения жизни пусть разбираются самостоятельно.

Мне не позволили увидеться с сыном, пока я не понес собственное наказание. Стены кабинета доктора Липман были увешаны дипломами. Ее стол был невелик, но она использовала пространство с потрясающей эффективностью. Во время наших предыдущих встреч она оба раза пробовала сопереживать и зеркалить позы. На этот раз доктор Липман больше смахивала на таблицу Excel. Она была моложе меня и одевалась чересчур хорошо. Психолого-педагогический жаргон ее завораживал. Она заботилась о моем сыне особым, излишне профессиональным образом. Была реформатором и посвятила себя проблемным детям. Для нее я был упертым ученым, который отказывался от общепринятых протоколов и тем самым вредил ребенку с особыми потребностями.