Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Мне кажется, «Многоженство» – зрелый образец андерсоновской индивидуальности. Ли Уилсон Додд может сколько угодно писать свои игривые пародии для «Рубки»[511]. Руководствуясь «Многоженством», вы сами можете решить, является ли Андерсон душевнобольным, или же это вы принадлежите к их числу, а Андерсон – человек, абсолютно свободный от всех запретов. Излюбленному трагическому персонажу, Благородному Дураку, эволюционировавшему от Дон Кихота до Лорда Тима,[512] нет места на страницах «Многоженства». Если в книге есть благородство, то это благородство, которое Андерсон породил точно так же, как Руссо сотворил своего «естественного человека». Гений создает новую вселенную с такой трансцендентной силой, что в определенных чувствительных умах она подменяет собой космос, о котором они уже знали: новый космос в мгновение ока вытесняет прежний во всей полноте. Уже стало общим местом, что, мол, критик волен описывать лишь силу собственной реакции на конкретное произведение искусства.

Каждый день мне приходится читать в газете, как некий, по всей вероятности, порядочный и уравновешенный бизнесмен сбежал со своей стенографисткой, не оставив даже записки. На подобном происшествии завязан и сюжет «Многоженства». Но, к глубочайшему изумлению и восторгу, то, что нам известно как «вульгарная интрижка», становится событием, исполненным глубокого мистического значения.

В книге есть два момента, повествующие о двух браках. Между полуночью и рассветом обнаженный мужчина ходит туда-сюда перед статуей Девы и говорит с дочерью о своем первом браке. Это был союз, заключенный в миг полумистического-полуфизического соития – и тут же разрушенный.

Когда же мужчина заканчивает рассказ, он уходит, чтобы вступить в следующий брак, а его предыдущая супруга убивает себя с помощью некой коричневой бутылочки.

Это типичное проявление трансцендентального натурализма Андерсона. Стиль его часто извилист. Но только вы хотите возмутиться отрывистостью его фраз (проза его ходит с веревкой вокруг лодыжки, а другой конец веревки держит юный озорник), как перед вами открывается панорама волшебной красоты. Разглядеть ее, однако же, можно лишь сквозь трещину в стене, мимо которой торопливый читатель размашисто прошагает. Кроме того, Андерсон – писатель слишком глубоко чувствующий, чтобы еще быть и начитанным. То, что он представляет как консервную банку из-под томатов, красоту которой он сам же и открыл, в следующий миг может оказаться греческой вазой, двадцать веков назад сотворенной на берегах Эгейского моря. А вот значение мелкого камешка от меня ускользает. Как по мне, он и вовсе незначителен. Элементы еще более крошечные Андерсон сумел наделить значением – но с камешком промахнулся, и эпизод не работает.

Недавно на литературном рынке появилась дрянная вещица «Симон по имени Петр»[513]. Мне этот роман кажется совершенно безнравственным, ибо персонажи движутся в нескончаемом лабиринте легкой сексуальной стимуляции, окутанной радужным флером романтического христианства.

Можно сказать, безнравственно все, что способствует искажению, побуждает к нему или его оправдывает. Все, что подменяет естественную волю к жизни, аморально. Дешевые развлечения юности в зрелом возрасте безнравственны – эдакий героин для души.

«Многоженство» – не аморальная книга, но яростно антисоциальная. Если бы главный герой ограничился атакой на небезупречный, ибо создан людьми, институт моногамии, книга свелась бы не более чем к пропаганде. Однако «Многоженство» начинается там, где остановился «Новый Макиавелли»[514]. Автор не столько оправдывает позицию своего главного героя, сколько проливает любопытный и поразительный свет на отношения между мужчиной и женщиной. Это реакция чувствительного, высоко цивилизованного мужчины на феномен похоти, но от книг Драйзера, Джойса и Уэллса (приведем их как пример) она отличается полнейшим отсутствием как концепции общества в целом, так и необходимости ниспровергать или отрицать эту концепцию. Дублинский католицизм, мораль Среднего Запада или лондонское фабианство – весь этот опыт для нее просто не существует. Герой «Многоженства», несмотря на его фабрику по производству стиральных машин, более, чем любой книжный персонаж, не считая Одиссея, Люцифера, Аттилы, Тарзана и (до определенной степени) конрадовского Михаэлиса[515], существует в абсолютном вакууме. Я считаю это колоссальным достижением.

Персонаж этой книги мне не по душе. Мир, в котором я, как мне хочется верить, твердо стою на ногах, существует лишь благодаря множеству иллюзий. Эти иллюзии нуждаются в пересмотре – а иногда и пересматриваются – раз десять за столетие.

Не родился еще человек, чей аналитический талант столь велик, чтобы написать рецензию на эту книгу, уложившись в тысячу слов. А найдется такой умелец – значит он пишет титры к фильмам или сочиняет рекламные слоганы.

Предисловие к «Великому Гэтсби» [516]