Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Среди прочих клубов самыми влиятельными являются «Колониальный», старый клуб, переживший на своем веку много взлетов и падений, «Хартия», возникший относительно недавно, и «Квадрат», единственный клуб с отчетливым интеллектуальным уклоном. Один из клубов испарился в военной неразберихе. С тех пор были созданы два новых, они расположены в небольшом старом здании, видевшем рождение многих им подобных. Особые приметы клубов настолько разномастны, что описывать их – себе дороже. Один, члены которого в мои времена были вернейшими клиентами бара в «Нассау-инн»[141], теперь, как я слышал, превратился в своего рода ресторан Общества филадельфийцев.

Общество филадельфийцев – это принстонский вариант Ассоциации молодых христиан, и в моменты трезвомыслия оно и функционирует как таковая. Впрочем, время от времени им овладевает очередной мессианский позыв обратить весь университет в христианство. В мое время, например, с этой целью к нам был импортирован известный демагог доктор Икс, который, без всяких шуток, приволок с собой наставленный на путь истинный Дурной Пример. Некоторых студентов благочестие или любопытство все-таки погнали в Александр-Холл, и там разразилась одна из самых непредставимых оргий, какие когда-либо имели место в стенах великого образовательного заведения. Когда проповедь доктора Икса перешла в призывное песнопение, несколько десятков молодых людей встали со своих мест, неколебимые, как негры перед миссионером, и двинулись на сцену дабы обрести спасение. Среди них был всем известный винопивец и вольнодумец, которого мы впоследствии проверили на предмет искренности, но так и не пришли ни к какому выводу. Кульминацией этого безобразия стала повесть Дурного Примера о своих былых прегрешениях, доведших его аж до нисхождения в каменный желоб, о его последующем преображении и карьерном взлете до должности Дурного Примера в бродячем цирке доктора Икса.

К этому моменту наиболее впечатлительные зрители уже чувствовали себя весьма неловко, а менее впечатлительные галдели; некоторые просто встали и ушли. Елейность действа зашкаливала даже по понятиям тех богобоязненных дней, и впоследствии его осудили, в том числе и за дурновкусие. В прошлом году «Бухманизм», менее беспардонная разновидность той же мелодрамы, вызвала открытую и резкую критик[142]у в университетской прессе.

В Принстоне есть еще много всякого, чего я просто не стал касаться. Как мне кажется, точечные акценты в данном случае лучше всего позволяют представить целое. Броские пятна света плясали на общей яркой картинке зимой и ранней весной 1917 года, перед самой войной.

Никогда еще силы, составляющие суть университета, не проявлялись с такой отчетливостью и такой мощью. Четыре десятка первокурсников из демократических побуждений отказались вступать в клубы, предводительствовали ими Дэвид Брюс (сын сенатора Брюса), Ричард Кливленд (сын президента Кливленда) и Генри Гиацинт Стрейтер из Луисвилла в штате Кентукки. Не удовольствовавшись всем этим, последний из этого списка – первым на своем курсе опубликовавшийся в «Принстонской газете», ярый поклонник Толстого и Эдварда Карпентера – заделался пацифистом.[143] Он был невероятно умен и страшно популярен; на него взирали со снисхождением, а зачастую и неодобрительно, однако он не подвергался никаким преследованиям. Он сумел завербовать нескольких сторонников, которые объявили себя квакерами и остались пацифистами до конца.

Под управлением Джона Пиля Бишопа «Нассауский литературный журнал» вдруг совершил прорыв и привлек к себе всеобщее внимание.[144] Джек Ньюлин, который впоследствии погиб во Франции, рисовал для его титульных листов картинки в стиле Бердслея; я писал рассказики о студентках, засветившихся на выпускных вечерах, – впоследствии они стали частью романа; Джон Биггс столь правдоподобно воображал войну, что надувал даже ветеранов, а Джон Бишоп тем временем предпринимал последнее неимоверное усилие соединить нынешний крестовый поход с революцией – пока мы, в ожидании отправки в армейские учебные лагеря, находили время на то, чтобы поиздеваться над высокопарной риторикой того времени. Мы выпустили сатирический номер, пародию на «Космополитен», которая повергла в ярость студентов филологического факультета, не наделенных столь ярким остроумием. Мы – в то время мы входили в студенческий совет клуба «Тигр» – выпустили совершенно непотребный номер, в котором глумились над факультетом, над движением против клубов, над самими клубами, причем все было названо своими именами. Казалось, все вокруг рушится. То были великие дни: на горизонте – битва, мир уже никогда не будет прежним, а потому на все наплевать. Следующие годы на все действительно было наплевать. Пять процентов моих однокурсников, двадцать один человек, погибли на войне.