Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

…Непостижимый город! То, что вскоре со мною произошло, было лишь заурядной историей успеха, каких в те безумные годы случалось тысячи, но без нее в моем персональном фильме о Нью-Йорке остался бы пробел. Я уехал, а когда полгода спустя вернулся, передо мной распахнулись двери издательств и журналов, театры выклянчивали у меня пьесы, а кинофабрики молили дать материал для экрана. К полному моему изумлению, я оказался признан не как выходец со Среднего Запада и даже не как сторонний наблюдатель, а именно как квинтэссенция всего того, чего хотел для себя Нью-Йорк. Тут нужно кое-что сказать о том, каким был этот город в 1920 году.

Высокие белые здания уже были построены, и уже чувствовалась лихорадка бума, но никто еще не умел выражать себя. Ф. П. А. научился превосходно передавать в своей колонке настроение прохожего и настроение толпы,[232] но делал это как-то несмело, словно наблюдая из окна. Нью-йоркские «общество» и художественный мир существовали еще порознь, Эллен Маккей еще не сделалась женой Ирвинга Берлина.[233] Многие из персонажей Питера Арно остались бы непонятными ньюйоркцам 1920 года,[234] и дух столичной жизни не находил для себя никакой трибуны, если не считать колонку, которую вел Ф. П. А.

И вот на короткий миг разрозненные приметы нью-йоркской жизни соединились; все заговорили о «молодом поколении». Пятидесятилетние могли по-прежнему воображать, что существует четыреста избранных семейств, и Максвеллу Боденхайму никто не мешал думать, что есть богема с ее культом святого искусства.[235] А на самом деле все, что было в Нью-Йорке яркого, веселого, жизненного, начало тянуться одно к другому, и впервые заявило о себе общество поинтереснее того, что собиралось на званых обедах у Эмили Пост[236]. Говорили, что это новое общество только и создало, что вечеринки с коктейлями, но оно еще и придало блеск разговорам в домах богачей на Парк-авеню, и образованный европеец наконец-то мог надеяться, что поездка в Нью-Йорк окажется все-таки приятнее, чем переход золотоискателей по австралийским степям, пусть и разбитым под улицы и площади.

И на короткий миг – уже следующего оказалось достаточно, чтобы убедиться в моей непригодности для такой роли, – я, зная о Нью-Йорке меньше, чем любой репортер, покрутившийся в газете с полгода, и представляя нью-йоркское общество хуже любого из тех непристроенных юнцов, что околачиваются в бальном зале отеля «Ритц», вдруг сделался мало сказать выразителем эпохи, но еще и ее типичным порождением. Я – впрочем, теперь надо было говорить «мы», – так вот, мы плохо себе представляли, чего ждет от нас Нью-Йорк, и чувствовали себя сбитыми с толку. С той поры как мы окунулись в столичный быт, прошло всего несколько месяцев, однако мы уже едва ли смогли бы сказать, кто мы такие, и не имели ни малейшего понятия о том, что с нами происходит. Нам приходило в голову окунуться в фонтан на площади, и этого – да и любой перепалки с блюстителями закона – было достаточно, чтобы попасть в газетную хронику, причем приводились наши мнения о вещах, относительно которых мы не знали ровным счетом ничего. Писали о наших «связях», а всего и набралось бы с десяток приятелей-холостяков из былых однокашников да несколько новых знакомых из литературной среды; помню одно неуютное Рождество, когда никого из друзей не было в городе и нам оказалось решительно некуда пойти. Центр, к которому мы могли бы прибиться, не находился, и тогда мы сами стали небольшим центром и понемногу сумели приспособить свою неуживчивую натуру к распорядку тогдашнего Нью-Йорка. Точнее сказать, Нью-Йорк забыл о нас и позволил нам существовать.