Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

Слова

Когда, поразмыслив над более дорогим товаром, вы все-таки делаете выбор в пользу более дешевого, продавцу обычно хватает такта утешить вас по этому поводу. «Полагаю, оно послужит вам верой и правдой», – говорит он утешающим тоном. Или: «Я бы и сам выбрал именно это».

Тримблы были людьми именно такого толка. Они были специалистами по ловкому возведению не самого лучшего в ранг превосходного.

«Сойдет для того, чтобы носить дома», – говорили они – или: «Подождем, а там накопим денег на что-нибудь покачественнее».

В этой точке я почему-то решил, что больше не могу писать про Тримблов. Они были очень симпатичными, и я с радостью почитал бы чужой рассказ об их жизни, но проникнуть дальше поверхностного слоя их жизни мне не удалось, я так и не понял, почему они вечно расхваливали посредственные вещи, а не меняли их на что-нибудь получше. И я с ними расстался.

Есть отдельная история с рассказами про собак. Я люблю собак и с удовольствием написал бы хотя бы одно произведение из их жизни в стиле мистера Терхьюна,[260] но вот что получается, когда за перо берусь я:

«СОБАКА»

История одной собачки

Только мальчишка-газетчик, продающий газеты на углу. Большой любитель собак, стоявший на тротуаре, презрительно рассмеялся и поднял воротник своего нелицеприятного пальто. Еще один богатый собачник высокомерно гавкнул из проезжавшего такси.

А мальчишка-газетчик заинтересовался животным, которое подобралось к самым его ногам. Обычная дворняжка – лохматую шкуру она унаследовала от матери, породистой пуделихи, а стать – от отца, датского дога. И похоже, в предках у нее еще были канарейки – на холке торчало несколько желтых перышек…

Ну невозможно же продолжать в таком духе. На редактора со всех концов страны посыплются письма от владельцев собак с гневными воплями, что я не гожусь для этой работы.

Мне тридцать шесть лет. Восемнадцать из них – за вычетом короткой военной интерлюдии – главным моим интересом оставалось сочинительство, так что я профессионал во всех смыслах этого слова. Однако даже и теперь, когда в очередной раз раздается вопль: «Ребенку нужно купить сапожки!» – и я сажусь и принимаюсь таращиться на остро отточенный карандаш и листок писчей бумаги, меня охватывает чувство полной беспомощности. Мне случается написать рассказ за три дня, хотя гораздо чаще проходит месяца полтора, прежде чем мне удается соорудить нечто, что не стыдно отправлять издателю. Можно, конечно, открыть томик из библиотечки по криминалистике и отыскать там тысячи сюжетов. Можно отправиться на большую или малую дорогу, в гостиную или на кухню, наслушаться всевозможных откровений, которых другим писателям хватит до конца жизни. Но все это ничто – не хватит даже на фальстарт.

Нам, авторам, постоянно приходится повторяться – эту горькую истину не изменишь. У каждого из нас есть за спиной два-три переживания, столь судьбоносных, так глубоко перевернувших душу, что нам кажется: больше никому и никогда не доводилось переживать вот именно такое смятение, и отчаяние, и замешательство, и затмение, и безнадежность, и унижение, и спасение, и озарение, и воздаяние, и смирение. Так мы осваиваем свое ремесло, кто лучше, кто хуже, и пересказываем две-три своих истории – всякий раз под новым соусом – кто десять раз, кто сто, пока нас соглашаются слушать.

Будь дело по-другому, пришлось бы сознаться в полном отсутствии индивидуальности. И каждый раз я абсолютно искренне верю в то, что, поскольку я придумал новую обстановку и еще не использованный сюжетный ход, мне наконец-то удалось отойти от этих двух-трех основополагающих историй, которые я рассказываю снова и снова. Но все это очень напоминает знаменитый анекдот Эда Уинна[261] про художника, всю жизнь рисовавшего корабли, которому некие люди заказали портреты предков. Он согласился, однако заранее предупредил, что предки выйдут похожими на корабли.