Заметки о моем поколении. Повесть, пьеса, статьи, стихи

А что, если получилось чистое надувательство? И что там вообще происходит? Кому какое дело, что приключится с этой девицей, если из нее так явственно сыплются опилки? Как я умудрился так запутать сюжет? Я сижу одиноко и неприкаянно в своей выцветшей голубой комнате, рядом больной кот, голые февральские ветви качаются за окном, на столе – насмешливое пресс-папье с надписью: «Дела идут хорошо»[263], в голове – новоанглийское мироощущение (развившееся в Миннесоте), и главная проблема такова: «Выбросить все это? Или все-таки поправить?» Какую фразу произнести:

– Я знаю, что хотел этим что-то сказать; может, дальше по ходу дела все и разовьется.

Или:

– Кончай упрямиться, бросай-ка это в корзину и начинай все заново.

Второе решение дается всякому автору особенно тяжело: принять его с философским спокойствием, после того как довел себя до изнурения сточасовым усилием вдохнуть жизнь в хладный труп или распутать мокрый склизкий клубок, – это проверка на подлинный профессионализм. Порой решение это дается тяжело вдвойне – например, на завершающих стадиях написания романа, когда речь уже не идет о том, чтобы пустить под нож все, но нужно, скажем, вытащить из текста за пятки самого любимого персонажа, а он мало того что будет верещать, но еще и утащит за собой полдюжины отличных эпизодов.

Именно в этой точке признания мои смыкаются с проблемой более общего толка, равно как и с проблемами чисто писательскими. В жизни часто приходится решать, когда необходимо бросить какое-то дело, осознав, что ты просто топчешься на месте и только мешаешь другим. В юности нас учат никогда ничего не бросать – нельзя же бросать начинание, на которое тебя сподвигли люди, которые гораздо мудрее тебя. Мой вывод заключается в следующем: если вы чувствуете, что идете по пути, который делается более и более сомнительным, и вы осознали, что он начинает пожирать ваши жизненные силы, самое лучшее – спросить совета, если поблизости есть на то умный человек. Колумб не спросил, не спросил и Линдберг. Так что утверждение мое поначалу покажется еретическим в отношении идеи, с которой жить приятнее всего, – идеи героизма. Однако я провожу четкую границу между профессиональной деятельностью, где, по завершении периода ученичества, девяносто процентов всех советов – бессмысленное сотрясание воздуха, и личной и светской жизнью, где почти любое суждение стоит больше, чем ваше собственное.

Не так давно, когда работа моя застопорилась по причине беспрецедентного количества фальстартов, я уж было решил, что вот наконец застрял в тупике; тогда же личная моя жизнь пришла почти в такой же раздрай, и я спросил одного старого негра из Алабамы:

– Дядя Боб, что вы делаете, если все в жизни так плохо, что уже вроде бы и не выпутаться?

Он грелся у кухонной плиты, жаркий воздух шевелил его белые бакенбарды. Я, наверное, цинично дожидался какой-нибудь банальности, повторения врезавшейся в память строчки из дядюшки Римуса, но получил совсем другое.

– Мистер Фицджеральд, – сказал Боб, – кады этак припрет, иду да вкалываю.

Совет замечательный: работа – это почти всё. Тем не менее нужно провести границу между полезной работой и пустой тратой сил. Кстати, чтобы определить разницу, тоже случается немало повкалывать. Так что, возможно, все эти мои одинокие забеги тоже приносят определенную пользу. Рассказать вам еще про один? Извольте. Вот, пишу я этот опус – а тут пересчитал страницы и понял, что всё, летопись моих ошибок пора откладывать в сторону. Может, бросить ее в огонь? Нет! Я малодушно убираю ее обратно в ящик стола. Теперь эти былые ошибки – всего лишь игрушки, причем достаточно дорогие; лучше завести для них отдельный шкаф и вернуться к серьезной части моей профессии. Джозеф Конрад определил ее куда более точно и более внятно, чем кто-либо из наших современников:

«Я поставил себе целью силой печатного слова заставить вас слышать, заставить вас чувствовать и, наконец, прежде всего – заставить вас видеть»[264]. Вернуться на старт и начать заново не так сложно – особенно если проделывать это наедине с собой. Потом проще будет с блеском пробежать дистанцию-другую, когда толпа заполнит трибуны.

Ринг [265]

Человек, который сейчас пишет эти слова признания, в течение полутора лет был самым близким товарищем Ринга Ларднера; потом география нас разлучила, и встречались мы редко. В 1931 году, когда мы с женой последний раз его навестили, он выглядел уже умирающим. Было невыносимо видеть простертыми на больничной койке эти шесть футов и три дюйма доброты. Пальцы его дрожали, когда он зажигал спичку, кожа на его красивой голове натянулась, словно к нему приросла маска, изображающая горе и душевную боль.