Заметки по пастырскому богословию

При таком видении и восприятии Евхаристии, какой трепет и радость должны охватывать (и часто охватывают) души верующих и особенно — священника! во время совершения этого таинства! И в этом пункте сокрыт еще один (и едва ли не самый тяжелый) крест для сознания и совести священника. Прямая и непосредственная, живая и личная встреча со Христом, безмолвно и кротко предлежащим в священных сосудах на престоле алтаря Своими Телом и Кровию, — такая встреча с Богом, как бы лицом к лицу, непременно заставила бы оцепенеть священника, если бы не особая благодать и сила, ободряющая его и побуждающая к дальнейшему продолжению службы. Нечто вроде такого оцепенения все же на краткое время часто происходит со священником в момент Пресуществления Святых Даров, и тут бывают такие безмолвные «диалоги» священника со Христом, которые принципиально не могут иметь адекватного выражения в каких-либо словах!

Священник знает, что на предстоящей ему службе такая встреча с Богом произойдет... И здесь он невольно обращается сознанием к самому себе. Невыразимо тяжело бывает для человеческой души священника сознание своего собственного недостоинства и крайнего ничтожества перед Лицом Всевышнего, Который предложит ему Свои Тело и Кровь! Как сочетать величие этого таинства с ничтожеством себя самого!? Это сущий крест для совести! Мучение в полном смысле слова. Но на этом кресте должен повисеть и помучиться священник, иначе он никогда не поймет самого важного в духовной жизни человека и в его взаимоотношениях с Богом.

Перед причащением Святых Таин священник читает молитву, которую читают в этом случае все міряне. Она начинается очень важными словами: «Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога живаго, пришедый в мір грешныя спасти, от них же первый есмь аз...». То есть перед лицом Божиим пастырь исповедует себя самым большим грешником из всех людей на земле...

К должному восприятию и сознанию этих кратких слов молитвы священника (как любого православного) подготавливает особое молитвенное правило ко святому Причащению. Оно включает в себя канон покаянный Господу Иисусу Христу (или канон Иисусу Сладчайшему), канон Пресвятой Богородице с акафистом Ей, канон Ангелу Хранителю и тому святому или священному событию, которое отмечается в грядущий день, а также канон и молитвы ко Святому Причащению. В общей сложности это довольно длинное молитвенное правило, занимающее полтора-два часа времени. Оно вычитывается вечером накануне служения Литургии, кроме молитв ко Причащению, которые принято читать утром. В каноне Иисусу Христу и особенно в каноне и молитвах ко Причащению многократно повторяется, как бы поворачиваясь различными гранями, сверкая богатством образов и глубоких поэтических сравнений, одна и та же антитеза: крайняя греховность, ничтожество и недостоинство готовящегося причаститься человека (в поле нашего внимания — священника) и бесконечная святость, совершенство и величие Бога, с Которым предстоит духовно-вещественно соединиться.

Многократный настойчивый повтор этих мыслей должен приготовить душу пастыря и к глубокому чувствованию слов: «от них же (грешников) первый есмь аз»... Однако следует сказать, что далеко не все, даже после многих лет церковной жизни, вполне понимают, что читают и исповедуют пред Богом. Лишь, когда в человеке (священнике) совершится внутреннее возрастание от человека душевного — к духовному, смысл этих слов начинает доходить до его сердца и сознания как должно. Тогда перед ним разверзается как бы двойная бездна.

В одной бездне он начинает видеть мрак и ничтожество своей собственной души так, что у него не остается сомнений, что он, пастырь, на самом деле хуже не только всех своих прихожан, но и всех людей на земле, и современных и когда-либо живших. Он один (и никто больше!) достоин вечного осуждения и адских мук!

Здесь свойственный падшей человеческой природе эгоцентризм, согласно которому каждый человек невольно ощущает себя неким воспринимающим, познающим и реагирующим центром міроздания, оборачивается для человеческого сознания своей благой стороной. Да, он, человек (не человек «вообще», а конкретный — «Я»), действительно в некотором непостижимом смысле — центр тварного бытия, ибо он есть образ Божий и подобие Его. Но в таком случае то, что он, человек, добровольно не уподобился Богу, исказил в себе образ его, через свою самость, своеволие и сластолюбие отверг и часто продолжает (по злой привычке) отвергать Божие, а избирает суетное, преходящее и греховное, это без сомнения делает его реально повинным в дисгармонии тварного космического бытия, ответственным лично в какой-то мере и за судьбы всего творения!... Тяжесть сознания всего этого удваивается ясным пониманием того, что он, человек, даже и не способен теперь и сил никаких не имеет к тому, чтобы исправиться, очиститься и возродиться, без особенной на то чудотворящей Божией силы и Его желания.