Заметки с выставки (ЛП)

Их обоих угощаю самым лучшим я… натуральной ПШЕНИЧНОЙ СОЛОМКОЙ!

Песня была какой-то странной, потому что никуда не вела. Она была какая-то обрубленная — как хвост. Она казалась концом чего-то более длинного — но оставалась странно навязчивой. Гарфилд видел эту рекламу пару раз в доме друга, и, насколько ему было известно, Морвенна видела ее вообще только однажды, когда они смотрели ее вместе в магазине электротоваров — пока Энтони покупал батарейки. Но у нее была вот такая память. И это почти пугало.

Еще в рекламе было странно то, что на самом деле женщину было совсем не видно, просто люди на грустном пляже, и солнце садится, но ощущение такое, что вы знали, какая она. Ясно было, что она вся в заботах. Она много думала о том, как накормить мужа и сына. Странно, что она называла сына мужчиной, потому что он явно пока еще не таковым не являлся, но, возможно, она перед ним немного робела. Возможно, он был строг с ней, как и его отец, и еда была для нее единственным способом добраться до сына. Еда вместо объятий. Как и у некоторых женщин-друзей из квакеров, которые навещали их, пока Рейчел лежала по больницам. Те, которые называли ее не Рейчел, а мамочка, и врали, и говорили, что она устала, хотя сами точно знали, что вовсе нет, но что они не должны говорить — сошла с ума. Они приносили Энтони пироги и тушеное мясо. Но в основном пироги. Гарфилд посмотрел на отцовский затылок и подумал о постере Интерфлоры на дверях цветочного магазина, что на рыночной площади. Там было скажи это цветами. Скажи это пирогом.

Морвенна поймала его взгляд, улыбнулась и запела чище, и он понял, что угадал правильно. Они притоптывали ногами в такт и спели рекламный куплет вместе, теперь поувереннее, ведь их было двое. Так забавно.

Есть двое мужчин в моей жизни.

Одному я мать.

А другому…

— Ну, хватит уже, — заявил довольно твердо Энтони.

Гарфилд смолк сразу, но Морвенна продолжала петь, еще громче и быстрее, хихикая и не понимая, потому что ей было всего три с половиной года.

— Хватит, Венн, — Гарфилд похлопал ее по коленке, и она посмотрела на него.

— Шшш… — сказал он ей.

— Шшш… — повторила она.

— Это кто? — он взял ее куклу. Как он и предполагал, она выхватила куклу из его рук и на мгновенье впала в состояние яростной любви, поправляя кукле юбочку и волосы, и сжимая ее сильнее, чем это сделала бы любая мать. На самом деле она не любила своих кукол, она просто обладала ими и держала под контролем. Она отчитывала их часами на языке, который он не всегда понимал. А иногда подговаривала его отрывать куклам головы с неприятным резиновым хлопком, отчего они оба смеялись. Еще больше она смеялась, если он путал головы, когда приставлял их обратно, но потом, как правило, она начинала паниковать, и ему приходилось успокаивать ее, меняя головы так, как они и должны были быть, и причем быстро.

Далее по направлению к Бодмину они ехали в относительной тишине. Кое у кого из их друзей в машинах были радиоприемники, но в Моррисе водились только карты и альбом для зарисовок, принадлежавший Рейчел, и красный клетчатый плед для пикников, пахнувший пляжем и водорослями.

Рейчел не была мамочкой, и уж конечно, не была похожа на даму с Пшеничной Соломкой. Он думал, что совершенно не похоже, чтобы она скучала по нему и хотела обнять. Иногда, особенно если она рисовала, она едва ли замечала, есть ли ты рядом или нет. А когда она сердилась, становилось действительно страшно. Она никогда их не шлепала и не била — Энтони говорил, что так не правильно, а это означало, что не по-квакерски — но она вместо этого кричала и швыряла всем, что попадалось под руку.

Хотя, когда она бывала счастлива, оно того стоило. Когда она была счастлива, то это лучше любой дурацкой мамочки — как будто твоя ровесница, как сестра, но такая сестра, которая могла посадить тебя в машину и сказать: «Давай убежим, давай не пойдем сегодня в школу». Когда она бывала счастлива и делала такие вещи, как, к примеру, брала Гарфилда покататься на поезде или на долгую прогулку, когда он должен быть в школе или идти к зубному врачу ставить пломбу, Энтони сердился, но она сердилась еще больше, а потом смеялись над Энтони. А это вызывало шок, потому что он совсем не такой, над кем можно посмеяться, потому что он — учитель.

Став старше, Гарфилд, возможно, окажется на уроках английского в школе Хамфри Дэви в классе у Энтони, и вот этого-то он втайне ужасно боялся, потому что он ведь не будет знать, как вести себя и предполагал, что отсюда возникнут проблемы с другими мальчиками. У отца наверняка есть прозвище, к примеру, Рыбья морда, или Чокнутый, или Доктор Смерть, и все мальчики так его называют. Это было бы так страшно, что он даже подумывал, а не провалить ли ему «Одиннадцать-плюс» нарочно, чтобы пойти потом в другую школу, плохую, где будет полно таких мальчиков, как Стив Педни, который никогда не пользуется носовым платком. Но это было бы не по-квакерски.