Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Дед Тимофей лежал в грязной рубахе, в грязных, жёлтых в паху подштанниках, без простыни, на чёрном, усыпанном хлебными крошками напернике, и стряхнуть эти крошки у него не было сил. В щелях бревенчатой избы, законопаченной чёрным от времени мхом, легко было заметить движение множества клопов. В избе было очень жарко и душно, словно тебя с головой накрыли периной. Бабка Анна возилась у печи. Младшая бабкина дочь Фрося, скинув сапоги, валялась на бабкиной кровати, играя с котёнком. Всё окружающее она принимала как должное, не испытывая перед нами ни малейшей неловкости. Именно она и задавала обязательные вопросы: кто, что, откуда? Старшая дочь Степаша сидела за столом и пила чай, поднимая блюдце под самые губы. Степаша жила в Архангельске, работала в трамвайном парке, городская её жизнь угадывалась сразу по обуви и опрятности одежды, по аккуратности прически и рукам, забывшим крестьянскую работу. Степаше было неловко перед гостями за свою семью, за грязного отца, за всю скудность этой жизни и даже за их корявую деревенскую речь. Она кивала и подмигивала нам, как бы давая понять, что и сама всё видит и замечает, ну, уж да ладно, чего уж там, старики, темнота…

Дед Тимофей.

Дед Тимофей был очень стар, но следы глубокой старости: беззубый рот, впалые щеки с клочковатыми бакенбардами, иссиня-бледное лицо, никак не вязались с редкой стройностью фигуры и умным, ясным взором зеленоватых глаз. При нашем появлении он сел на постели, внимательно, строго и молча оглядел нас и отвернулся к окну. Он смотрел в окно, иногда в тяжёлом вздохе, трудно щурясь, широко и беззвучно открывал рот, и тогда его натянутая голая шея, белая, коротко стриженная голова, этот беззубый рот с маленьким горбатым язычком, вся его прямая гордая фигура делали его похожим на старого стервятника.

Мы подарили деду несколько открыток с видами Москвы. Бегло взглянув, он сразу упрятал их в ветхую папочку, в которой лежали несколько маленьких фотографий и какие-то пожелтевшие бумажки. Папочка, ложка, тусклая залапанная рюмка, ножичек и несколько пузырьков с лекарствами — всё это находилось на специальной полочке в ногах дедовой кровати. Он требовал, чтобы всего этого никто не касался, серчал и с надсадным кашлем матюгался.

Из расспросов я понял, что дед Тимофей ничем не болен и умирает от старости. Но до последней минуты он не хотел оставлять своего поста главы семьи, и, хотя из избы уже не выходил, следил со всей строгостью за всем в ней происходящим…

Мы, устрашившись клопов, ночевали на повети и на второй день уговорили деда отдать приказ истопить баню. Поход самого деда в баню был событием. Он шагал из бани покачиваясь, как пьяный. Короткие белые волосы его, слипшиеся от воды, ещё больше напоминали перья. Под шубой на деде была новая красивая ковбойка — подарок Степаши и залатанные, но чистые порты. После бани дед пил с нами разбавленный спирт маленькими птичьими глотками, не морщился, только снова широко открывал рот, снова очень напоминая птицу, которая кого-то пугает.

— Книжками старыми интересуетесь? — спросил дед Роста.

— Интересуемся.

— Ну, вот есть одна у меня…

Он потянулся к своей полочке и вытащил завёрнутую в газету книжку без переплёта и первых страниц. Это был школьный учебник истории средних веков 1956 года.

Подвыпив, дед начал рассказывать, как он воевал с японцами, но так путано, что я понял только, что полк его стоял под Мукденом.

Вечером коровы, разломав плетень, зашли в овсы. Фроська, раскрасневшаяся от бега и гнева, лупила их палкой и кричала низким мужицким голосом: «У…у, бляди!..»

Дед Тимофей клокотал в окошке.

* * *

Старинная церковь в Едоме, с трёх сторон окружённая лесом, будто вышедшая из леса на крутой обрыв Пинеги, стоит прекрасно, стройная, ладненькая, с плавными, словно ладонью обласканными закомарами, с шершавыми, похожими на нераспустившиеся цветы репейника, луковками. А внутри — что-то страшное! Разбитый иконостас, расколотые лампады, исковерканные куски белой жести, горы церковных книг лежат на полу в несколько слоёв, загаженные голубиным помётом. Поднял наугад первую попавшуюся: 1807 год! Я в Бога не верю, но это более чем богохульство! Сидел на этой куче книг и мучительно думал: почему мы, русские, такие негордые?

* * *