Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

Мы долго целовались и чуть не плакали от того, какие мы хорошие люди и верные друзья. Потом я побрёл в отель. Шагов за 20 до подъезда отеля в подворотне соседнего дома я обнаружил компанию молодежи, хмельную, впрочем, нестрашную, поскольку она была слишком многочисленной, чтобы быть хулиганской. У меня на груди висел жетон астронавтического конгресса с фотографией, и молодые люди поинтересовались: не немец ли я? А девушка спросила: не американец ли я? Я сказал, что я — русский и живу в Москве. Это сообщение вызвало бурю искреннего восторга. Все жали мне руки, улыбались, хлопали по плечу и потребовали, чтобы я немедленно с ними выпил. Как легко догадаться, восторженный приём, мне оказанный, вызвал в душе моей ответную волну дружеских чувств. Я приказал моим новым «другарям» не расходиться и сказал, что вернусь через пять минут. Некоторые не поверили, что я вернусь, но потом проголосовали и отпустили. В отеле я взял из чемодана бутылку водки и банку чёрной икры и спустился к «другарям». Взрыв ликования прокатился по спящим улицам. Вся компания с песнями и плясками прошествовала ещё один квартал и остановилась перед калиткой посольства республики Аргентина. Нас впустили. До сих пор не пойму, как и почему мастерская этих молодых югославских художников находилась в подвале на территории аргентинского посольства, но это было именно так, я хорошо помню медную доску с надписью: «Ambasada d'Argentina». В мастерской мы, естественно, выпили и съели икру, а потом ещё выпили и ещё что-то съели. Началось братание. Мне подарили около 30 картин, писанных маслом на холсте, но без рам. Потом меня уложили, как гостя, представляющего великую космическую державу, на единственную в мастерской кровать, и я уснул.

Поутру я проснулся рано и взор мой вперился в единственное окошко под самым потолком, схваченное толстой решёткой. Я отдавал себе отчет, что вариант с КПЗ исключать нельзя, но, увидев тела моих «другарей», лежащих на газетах у подаренных картин, успокоился. Расставание было трудным и долгим. Из 30 картин выбрал 2, и авторы отнесли их ко мне в отель…

Эти далёкие от социалистического реализма полотна долгое время висели у меня дома, о потом были подарены на свадьбу моему другу Юлию Яковлевичу Венгерову.

* * *

У Тимура я познакомился с несколькими писателями. Сначала приехали Яков Аким и Елизар Мальцев. Яша Аким пишет хорошие детские стихи. Грустный, говорит мало. Елизара часто путают с Орестом Мальцевым, чего категорически нельзя делать. Хотя оба они не Мальцевы (фамилия первого — Пупко, а второго — Ровинский), Орест написал в сталинские годы политический роман «Югославская трагедия». И этот роман навсегда закрыл ему дорогу в Югославию. В отличие от него, Елизар Тито[211] не осуждал и вот приехал. Он — автор романов «Горячие ключи», «От всего сердца» и др., которые вряд ли переживут своего автора. Я всё ждал от Елизара фразы о том, что последнюю его книгу невозможно купить, и дождался! Мальцев рассказывал о своей победоносной борьбе с цензурой. Газетчику слушать это смешно: писатели даже не представляют себе всех глубин её идиотизма, но я промолчал. Рассказ выдавал в нем человека наивного, доброго и несколько глуповатого.

— Тороплюсь в Москву, — говорил Мальцев. — Ведь мне тут же надо лететь в Германию. — И он победно нас оглядывал.

Мне очень хотелось сказать: «Да что там Германия! Вот меня на будущей неделе в Сингапуре ждут!» Но я опять промолчал. Главным образом потому, что никто в Сингапуре меня не ждал. Ни на будущей неделе, ни позднее… Но при всём при том Мальцев, кажется, человек хороший и в недолгих путешествиях вполне терпим.

* * *

После Акима и Мальцева дня через три к Тимуру приехали Лев Гинзбург и Вениамин Каверин. У Гинзбурга шеи нет вообще. Хриплый голос и отсутствие шеи создают впечатление, что Гинзбурга кто-то всё время душит, вернее, что он, раздуваясь изнутри, душит самого себя. Когда гуляли, Гинзбург много интересного рассказывал о цыганах, жизнь которых он знает, очевидно, очень хорошо, а потом вдруг безо всякого перехода стал расспрашивать Ару, что почём и где надо что покупать, совал ей длинный список необходимых ему покупок.

Каверин старенький[212], интеллигентный. Я сказал ему, что несколько лет назад познакомился с его сыном, он оживился, стал рассказывать о детях, о жене: «Она у меня женщина ласковая…» Сказал это так тепло, задушевно.

Вениамин Александрович вспоминал, как во время войны в Ленинграде опытный книжный вор украл лучшие книги из его библиотеки. После этого он уже всерьёз книги не собирает. Гинзбург тут же встрял и начал называть редкие книги из своего собрания, невероятно оживляясь, когда узнавал, что таких книг ни у кого нет.