Заметки вашего современника. Том 1. 1953-1970

— Я никогда не писал ни на что откликов. Они все похожи один на другой. Даже если человеку умному и есть что сказать, ему кажется, что в 30–50 строках он ничего сказать не сумеет, и тогда он пишет «как все»…

— Журналист должен обладать своим языком. Я по пальцам могу перечислить журналистов, которых я узнаю по их языку. Когда я читаю такое выражение, как «колыбель революции», мне уже не хочется читать дальше. Помню, редактор «Красной звезды» попросил меня написать передовую под названием «Презрение к смерти». (Тут Эренбург скорчил такую гримасу, что зал расхохотался.) Я отказался, сказал, что никогда не писал передовых. Редактор настаивал. Тогда я ушёл и написал передовую. Редактор был суровый человек, он очень редко улыбался. Но, когда он читал мою передовую, не мог удержаться от хохота: «Ну какая же это передовая!? Это же сразу видно, кто писал!!..» Передовую мою он взял, и потом её напечатали на третьей полосе…

Невозможно удержаться, чтобы, обнаружив сходную ситуацию, не сделать попытки приобщиться к «великим». Накануне нового 1959 года главный редактор «КП» А. И. Аджубей тоже попросил меня написать передовую под названием «Рождение эры космоса». Эренбург просто отказался, а я попробовал увильнуть, объясняя тем, что-де не справлюсь. Редактор тоже настаивал. Я написал. Улыбок его я не видел, потому что читал он эту «передовую» без меня. В новогодний номер её не поставили, однако через неделю (7.1.59) всё же напечатали, но не на «официальном» для передовых месте — под заголовком слева, а справа. Ни один редактор «КП» больше мне передовых никогда не заказывал.

— А ведь писать своим языком умеют все. Но мне кажется, что многие наши журналисты, когда пишут, думают не о читателе, а о редакторе, смотрят на написанное его глазами. А редактор тоже не думает о читателе. Он думает, что ему могут позвонить, что у него могут быть неприятности. Получается, что о читателе никто не думает…

— С Кольцовым я встречался довольно редко. Чаще — в Испании. Теперь об этом уже можно сказать. Он был не только журналистом, но и проводил большую политическую и организационную работу. Я часто ходил к нему в отель: было голодно, а там всегда можно было что-нибудь перехватить. У Кольцова всегда была выпивка, хотя сам он почти не пил. Под вечер собиралась компания очень разношерстная. Приходил Хемингуэй. Его Карцев в романе «По ком звонит колокол» — это Кольцов. Кольцов никогда не был оптимистом, особенно в Испании. Он говорил мне, что не верит в победу республики. Однако однажды он час доказывал одному старичку — испанскому генералу, чудом оказавшемуся среди республиканцев, что победа близка и неминуема. И доказал! Старичок поверил! Он очень любил испанцев. Однажды в одном городе (Эренбург называл, но я не успел записать) засели мятежники, которых очень трудно было одолеть. И тут выясняется, что среди республиканцев — жена предводителя мятежников. Кольцов спрашивает: «Вы арестовали её?» А ему говорят: «Мы не бандиты!» Он восхищался этими словами и любил испанцев вот за эту смесь отваги и детской наивности… Есть много людей, которые не боятся смерти, но не многие из них не боятся жизни. Кольцов не боялся жизни… Последний раз, помню, я встретил его в новом здании «Правды». Он советовал мне уехать за границу. Вскоре я уехал…

После Эренбурга выступали Евгений Рябчиков, Борис Ефимов (родной брат М. Кольцова), писатель Иван Рахилло, журналист Анатолий Гудимов. Но после Эренбурга зал, в котором было много студентов журфака, стал редеть. В фойе Эренбург осмотрел выставку фоторабот Якова Рюмкина. Яша почтительно шёл чуть сзади, давал объяснения. ИГ шамкал губами, хвалил редко. Он очень стар. Из головы его во все стороны растёт какой-то белый пух, щёки отвисли, скошенный подбородок совсем исчез, фигура согбенная. В Домжур приехал он больным, сидел, утирая нос скомканным платочком, и перед тем, как начал говорить, предупредил, что у него плохо с носом, что он простужен. Евгений Иванович Рябчиков, который вёл вечер, предложил:

— Да вы садитесь, Илья Григорьевич, и говорите сидя…

— Зачем? — спросил Эренбург. — Носу это не поможет…

Он говорил, стоя перед микрофоном, держась за его ножку одной, удивительно маленькой, рукой.

* * *