Замок одиночества

После обеда он буквально повёл охоту – возбуждённо-сосредоточенный поиск букинистических редкостей. Евгений брёл за отцом, равнодушно наблюдая за течением Сены, течением дня, течением людей и машин. Иногда он присматривался к отцу, удивляясь, как пристально тот допрашивал ленивых торговцев, перебирал книги, журналы, альбомы, ворошил наборы плакатов и открыток. Откуда этот дар неисчерпаемой любознательности и умение уходить от погони благодаря этому любопытству? А ведь сам же недавно поддержал одного известного профессора-богослова, что-де такое обилие поверхностных, порой противоречивых друг другу, а чаще просто развлекательных книг, книг-повторений, светской изощрённой полуфилософской лжи, интеллектуальных жалких потуг – греховно! Ведь и Петру Великому в ряд его «антихристовых» дел ставили обвинение в развращении народа «пустым, чужим, вредным словом». Конечно, всё это отец понимает и нового знания не ищет. Ищет новый ракурс, парадокс. Он сжигает за собой один мост удовлетворённого любопытства и тут же начинает строить новый! Евгений Матвеевич вспомнил, как волной, девятым валом разочарования накрыло отца, когда закрыли его институт. Он понял тогда, что это крах, что наступает эра бессовестности, что это не та потеря, когда проиграла твоя любимая команда, а потерялась твоя любимая работа, проиграла твоя любимая страна! Закрыть высокоинтеллектуальное, высокотехнологичное производство, то, что вынашивали сотни светлых голов… Член-корреспондент чувствовал, что его оскопили и обокрали. Но вот же парадокс! Через какие-то девять лет он написал в своём журнале «У камелька» статью – глубокую, полную памфлетного гнева и утончённой экзистенциальной грусти по увядающей «живой плоти настоящего», того настоящего и живого, что пожирается кибернетическим монстром, «обезумевшим Сатурном». Матвей убеждал, что эти дьявольские изыски сильнее, чем похоть. Утверждал, что ещё на тех перфокартах, на тех «портянках-распечатках» сложнейших и невиннейших программ для математических вычислений «заплясал» дьяволёнок распада, начала рваться «связь времён». Не нужны стали вопросы «зачем?», стали нужны «как легче?», «как богаче?», «как слаще?». Лозунги «Креативно» и «Успешно» стали выбрасывать мещане самой низкой пробы. Эйнштейн и Гоголь, Лобачевский и Ван Гог уже не креативны, господа! Да! Ещё ведь этим оцифрованным миром будет управлять «каждая курица». «А чё? Я ить етого достойна!»

Вечером счастливые Софьины сидели в «Rivoli» и шумно обсуждали те забавные и интересные эпизоды из увиденного сегодня (и вчера) в Париже. Касаться серьёзных тем (в том числе живописи Лувра), да ещё «на скорую руку», им сейчас не хотелось. Душу каждого грели ещё и те маленькие радости, те удачные покупочки, что приобрели и себе, и под ёлочку, и в Россию. Это детское правило новогодних сюрпризов было милой традицией семьи Софьиных, как, впрочем, и сотен тысяч семей. Даже «генератор праны» и заведующий Центром по-мальчишески азартно «набрасывались» сегодня на антикварные лавочки, что попадались среди букинистических и что-то «по секрету» там приобретали. Но секрет есть секрет – не расскажу!

Софьин-старший, поднасытившись и едой, и необременительной застольной болтовнёй, достал из сумки две книги – из того, что приобрёл сегодня. Одна – фолиант, старинная объёмистая книга в кожаном потёртом переплёте с застёжкой и металлическими уголками на обложке. Он быстро листал. Много картинок, схем, карт, гравюр, списков из других книг… «О происхождении и распространении древних племён латинян и италийцев». Всё как-то блёкло: и тематика, и краски на цветных и чёрно-белых картинках, и карты, и гравюры. Блёкло, истрёпанно и вытерто. А у Матвея Корнеевича на лице – горний восторг! Вторая, значительно скромнее на вид и гораздо более современнее, – биография Сартра.

– О! Ха! Ох! – восклицал он, тоже листая эту книгу и бегло вчитываясь. – Вот он вспоминает: «Дед (дед Сартра) любил песенку “Оставляет мой гнедой кучки яблок за собой”. Отлично! Сильно! А вот… и это мой тоже конёк, любимая тема… Несовпадения, несоединимое! Вот же его признание, да… разочарования… Это свободная любовь… Симона де Бовуар… Ольга, любовница и Жана-Поля, и Симоны. Сартр понимал невыразимое.

– Какая Ольга? – вмешалась Оленька в дедовы «размышления вслух». – Какие «соединения-несоединения»?