Замок. Роман, рассказы, притчи

— Ну, не знаю, — ответил я и постоял несколько мгновений неподвижно, словно оцепенев от боли, потом сказал: — Пожалуйста, сходите. Во всяком случае, надо попытаться…

— Хорошо. — согласился господин, — я потороплюсь.

Во время этот разговора коршун спокойно слушал и смотрел то на меня, то на господина. Тут я увидел, что он все понял; он взлетел, потом резко откинулся назад, чтобы сильнее размахнуться, и, словно метатель копья, глубоко всадил мне в рот свой клюв. Падая навзничь, я почувствовал, что свободен и что в моей крови, залившей все глубины и затопившей все берега, коршун безвозвратно захлебнулся.

Прогулка в горы

— Не знаю, — воскликнул я беззвучно, — я же не знаю. Раз никто не идет, так никто и не идет. Я никому не сделал зла, мне никто не сделал зла, но помочь мне никто не хочет. Никто, никто. Ну и подумаешь. Только вот никто не поможет мне, а то эти Никто–Никто были бы даже очень приятны. Я бы очень охотно — почему нет? — совершил прогулку в компании таких Никто–Никто. Разумеется, в горы, куда же еще? Сколько их, и все они прижимаются друг другу, сколько рук, и все они переплелись, схватились вместе, сколько ног, и все они топчутся вплотную одна к другой. Само собой, все во фраках. Вот так мы и идем. Ветер пробирается всюду, где только между нами осталась щелочка. В горах дышится так свободно! Удивительно еще, что мы не поем.

Ночью

Погрузиться в ночь, как порою, опустив голову, погружаешься в мысли, — вот так быть всем существом, погруженным в ночь. Вокруг тебя спят люди. Маленькая комедия, невинный самообман, будто они спят в домах, на прочных кроватях, под прочной крышей, вытянувшись или поджав колени на матрацах, пол простынями, под одеялами; а на самом деле все они оказались вместе, как были некогда вместе, и потом опять, в пустынной местности, в лагере под открытым небом, неисчислимое множество людей, целая армия, целый народ, — над ними холодное небо, под ними холодная земля, они спят там, где стояли, ничком, положив голову на локоть, спокойно дыша. А ты бодрствуешь, ты один из стражей и, чтобы увидеть другого, размахиваешь горящей головешкой, взятой из кучи хвороста рядом с тобой. Отчего же ты бодрствуешь? Но ведь сказано, что кто–то должен быть на страже. Бодрствовать кто–то должен.

Трудное путешествие Франца Кафки в Россию

Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа.

Иоанн 3,8

Первая книга Франца Кафки в русском переводе вышла в 1965 году. Так он впервые оказался в России, через сорок лет после своей смерти.

Правда, в двадцатые годы одна или две короткие публикации появились в журналах, но они остались незамеченными.

Только немногим моим товарищам–германистам в тридцатые годы было знакомо имя Франца Кафки: «…одного из немецких экспрессионистов в Праге», как значилось в «Литературной энциклопедии». Вскользь упоминали Кафку в своих лекциях Луначарский и некоторые профессора, но именно вскользь, не пробуждая к нему интереса.

В годы «оттепели» были реабилитированы сотни тысяч политических заключенных — многие посмертно. Тогда же стали реабилитировать и тех писателей, художников, ученых — отечественных и зарубежных, — кто долгие годы был гоним, запретен. Заново или впервые издавались книги Томаса Манна, Эрнеста Хемингуэя, Стефана Цвейга, Эриха Марии Ремарка, Леонхарда Франка и других авторов, которые до войны были неизвестны у нас. Идеологическая цензура стала несколько слабее, возникали все новые бреши в стенах, которые должны были охранять заповедники социалистического реализма от разрушающего влияния Запада. Но чиновники «по делам культуры» все же установили четкие критерии: произведение зарубежного автора могло быть достойным перевода и издания, только если его признавали «прогрессивным», «жизнеутверждающим», «народным», «оптимистическим», «развенчивающим бесчеловечное буржуазное общество»; всего лучше, если удавалось вычитать в нем хотя бы между строк стремление к социальной справедливости или предчувствие социальных революций. С помощью таких общих фраз удавалось пропустить к советским читателям многих хороших зарубежных авторов. Сперва в толстых журналах, а потом и в книжных изданиях пришли к нам новые зарубежные писатели: Вольфганг Борхерт, Генрих Бёлль, Грэм Грин, Уильям Фолкнер, Антуан де Сент–Экзюпери, Ганс Вернер Рихтер, Зигфрид Ленц, Габриэль Гарсиа Маркес и другие. Даже великий революционный поэт Бертольт Брехт стал по–настоящему известен в России только после 1956 года: чиновники, ведавшие издательствами и театрами, считали его «модернистом–формалистом»‚ к тому же идеологически неблагонадежным.

Но Кафка оставался трудным случаем. Он давно уже был причислен к пресловутой «декадентской» тройке: Джойс — Кафка — Пруст и оказался в черном списке.