Заморок

Степан Федорович и Мороз сидели за столом в зале и пили чай. Перед двумя в глубокой тарелке до самых краев лежали конфеты. Получилось, как обещал Степан Федорович про что люди всегда обязательно не приходят.

— Садися до нас! От — чай с конфетами!

Степан Федорович показал своей рукой на тарелку.

Я сказала, что спасибо, а за стол не села. По правде, я б, может, покушала конфет. А в эту секундочку я увидела, что Мороз взял с пола бутылку водки и налил в чай Степану Федоровичу и себе тоже. Я всегда не люблю выпивающих, и в праздник тоже не люблю. Дома — пожалуйста, сядь с своей семьей, покушай, выпей. А так — нет, не люблю. Допустим, про Александра Ивановича я тоже знала, что Александр Иванович выпивающий. Так у Александра Ивановича ж семьи сейчас дома не было. Катерина — это ж не семья. И Надежда тоже. И кто там у него в городе тоже — не семья.

Я спросила у Степана Федоровича про помощь. Степан Федорович сказал, что ничего не надо и чтоб я шла домой. Степан Федорович залез своей рукой в тарелку и черпанул, вроде в тарелке не конфеты, а налитое первое. Потом Степан Федорович дал мне эту самую жменю. А я в эту самую секундочку еще думала про первое и про что я все-все попачкаю на себе, если возьму жидкое и жирное. И получились все-все конфеты с жмени на полу.

Мороз и Степан Федорович засмеялись, и я засмеялась тоже. Мороз давай поднимать конфеты и засовывать мне в карман пальто. По правде, Мороз засовывал конфеты некрасиво. Карманы ж где? Как раз, только с боков. Мороз своей рукой засунет одну конфету, а обмацает на десять. А у него ж жена есть. И почему мужчины ко мне такие? Стыдно.

Я терпела до четвертой конфеты, а потом сказала, что спасибо, что до свидания.

Я шла домой.

Было два часа. Конечно, зимой ночь настает быстро. А еще ж ночь не успела, и я шла по дню и сама себе думала.

Думала не про что, а так.

Дома у меня, кроме Ленина, было пусто.

Пускай.

Приду, угощу Ленина шоколадной конфетой. Конечно, Ленин шоколада давно не видел. Сначала революция, потом Гражданская, потом то, потом это, потом Ленин умер, потом война, потом у Ленина отбилась рука… А я приду и угощу Ленина «Мишкой».

Я загадала, чтоб в кармане был «Мишка». Я доподлинно не видела, что Мороз мне запихивал, а загадала.

Я всегда загадываю. Допустим, если в кармане есть «Мишка», так в кармане у меня будет и Александр Иванович.

Я загадала, что посмотрю дома, а на улице не буду. Я уже давно знаю — загадывать надо, чтоб было трудно. В жизни человеку все-все дается через трудное.

Надо понимать.

Близко к нашему Дому офицеров есть горсад. Называется «Горсад», большой и идет вроде кру́гом. Горсадом хорошо получается бежать до остановки автобуса. Хорошая выгода времени, потому.

У меня автобус номер семь. Конечно, многие берут и бегут, потому что автобус номер семь сам по себе редкий. Если не добежишь, так будешь ждать и ждать.

По правде, я всегда не жду. Первое. Я скорей добегу, чем автобус станет.

Мама Тамара говорила: «Пока твое встанет, мое побежит».

Мама с Фросей смеялись, а я запомнила. Я думала, это рассказано про автобус.

Я себе наметила пойти горсадом, а потом не ехать, а все время идти и идти, чтоб мне было трудней. Я ж загадала, так для этого. Терпеть — тоже трудное.

По градусам на улице было семь. Мне понравилось, что семь. Мой автобус был семь, и холод семь тоже. Семь и семь. Так получаются стихи. Я стихи в своей жизни не сочиняла. Клара Семеновна говорила, что все-все люди могут сочинять.

Пускай.

В горсаду есть дорога, люди протоптали по снегу для удобства бежать до остановки. Конечно, можно бежать до остановки по правилам, человек же старался, кидал снег отсюда-туда. А все-все люди бегут по топтанному. Если по правилам, тогда надо пойти прямо, потом повернуть, потом опять пойти. Получается, что уже нету скорости.

А мне скорость была не до чего. Я пошла по правилам.

В горсаду зимой люди не гуляют. На лыжах ездят, а не гуляют. А первого числа кто пойдет ездить? Никто. Мне понравилось, что почти что никого и не было.

Я наметила себе подумать про что было днем.

Я видела про Александра Ивановича, про Катерину, про Надежду. А и про Норинскую тоже видела, как она смотрела-переживала. А за кого ж Норинская переживала? Как женщина, Норинская, конечно, переживала за Александра Ивановича, что он растревоженный, что надо б его успокоить.

Я подумала, что ага, что взять хоть бы мужа. Норинская ж своего мужа хорошо успокоила. Я мужа-Норинского видела на той неделе до праздника. Норинский-муж приходит за Норинской и идет под ручку. Конечно, Норинский, как офицер, приходит не в каждый вечер. А когда приходит, так вроде побитого цуцика. И голова у Норинского держится как у побитого цуцика. У людей ровно, а у Норинского криво, чтоб глаз смотреть — смотрел, а на полную не открывался. Когда глаз открывается на полную, можно ж и ослепнуть, если в эту самую секундочку ударят. Побитый цуцик — всегда-всегда умный.

Надо понимать.

С Норинским получилось, что я выходила с уборной, а Норинский выходил тоже. Я всегда не люблю, когда я выхожу, и мужчина выходит тоже. Оно ж с разных дверей, а стыдно.