Заморок

Мне в уборной потолки были выше. Оно ж когда сидишь и смотришь наверх, все-все выше.

По правде, мне нравится сидеть в уборной и смотреть на потолок. Клара Семеновна говорила слабо успевающим ученицам с класса, чтоб ученицы не смотрели на потолок, что там ученицам ничего не будет подсказано. Я смотрела, и мне подсказывалось. В классе — нет, я про уборную.

Конечно, стыдно такое про себя.

Пускай.

Мне уже давно подсказалось, что на заслоне нашего с Александром Ивановичем будущего стоял Яков. Фрося тоже стояла. А Яков стоял больше. Про Лору на потолке подсказалось тоже, не сильно, а подсказалось.

Я подумала про органы, которые пустили до себя таких людей — Якова и Фросю.

Потом я подумала, что Александра Ивановича органы тоже пустили до себя.

И сколько ж органы пустили, чтоб меня проверить!

Пускай.

Органы умеют различать все-все на свете, тем более человека от человека.

Потом я подумала, что и проверщикам же не сильно хорошо. Взять хоть Якова и Фросю. А лучше взять Александра Ивановича. Ему и группу сколачивай, и женщин испытывай. Допустим, меня Александр Иванович еще не испытал. У Алескандра Ивановича руки были занятые, а теперь свободные.

Ой, рууууки………………

Потом было время.

Потом настало 10 апреля. Я по десятым апрелям хоть на минуточку, а забегаю на кладбище поздравить маму Тамару с день рождением. Первое — мама Тамара меня хоть как, а выкормила. И потом, я маме Тамаре на могиле всегда говорю, что мама Тамара меня обижала не по справедливости и что я маме Тамаре не прощу.

Рано-рано, чтоб на работе без опоздания, я пришла на кладбище. Сначала подошла к стенке, откуда Фрося притащила до меня Ленина, поклонилась оббивкам и передала привет от ихнего товарища. Я так сделала, потому что это по-человечески и потому что посмотрела заодно, может, найду отломанную руку.

Рука не нашлась, и я пошла к маме Тамаре.

У мамы Тамары после зимы все-все было тихенько-тихенько, и крест стоял как вкопанный.

Я про крест, потому что с дождя и с снега некоторые кресты косятся или падают, и надо нанимать человека, чтоб поправил. Мне не жалко, я б тоже наняла, а получилось, что опять не надо.

Когда кол в ведьминое сердце забивают, так кол же не падает? Не падает и даже не косится. Говорят же: «Торчит, как кол». А люди просто так не скажут. Может, мамы Тамары крест — это для вида крест, а по правде — сделался кол?

Тут меня тронуло за плечо. Вроде ветром — раз! — и потянуло.

Я оглянулась. Никого.

Потом опять. Я еще оглянулась. Никого-никого живого.

Живого — никого, а мертвых много-много. Я ж не знаю, кто с мертвых тут проколотый, кто с кола́ми. Наверно ж, мама Тамара в земле не одна такая.

— Изергиииль! Слухай сюдаыыы!

Божжже!

Яков! Свыня! Зараза! Дурко́! Скаженый!

Яков вылез откуда ни поймешь.

Я Якову иканула:

— Й-яков!

А Яков мне:

— Хватит похоронничать, пошли на работу.

Я с испуга и не поговорила с мамой Тамарой, не поздравила, ничего.

— Пойдем.

И пошла я за Яковом, как за чертом.

Уже за воротами я для разговора сказала:

— А я у мамы была на день рождения. А вы тут у кого?

— Я, Изергиль, тут находился по делу. Между прочим, по нашему общему с тобой делу.

Меня аж обдало огнем:

— Я на такие дела не соглашалась, чтоб на кладбище делать.

— Дурная! А на тот свет ты через шо пойдешь?

Я молчала, чтоб не доводить.

— Ну, думай… А я ж от это у товарища своего был. По партизанству товарищ. Моисей Соломонович Авруцкий.

Я не поверила.

— Вы, может, и не знаете, тут евреев не хоронят. Соломонович — это ж еврейское. Евреев — или на еврейском, или на новом — для всех.

— Молодец, Изергиль, политику хорошо знаешь. Выступаешь вроде товарища Хрущева. Я по этому делу тут и находился.

— Яков, вы или рассказывайте, или не рассказывайте. Я никакие секреты разгадывать не умею. По тому делу, по этому…

— Дело и есть. Случилось такое. Авруцкий — чистый еврей, чистей не бывает. Отец его был до своей смерти еще перед революцией раввином в Остре, а потом в Козельце. А жинка Авруцкого — та подкачала. Потому что получилась украинка и умерла два года тому. Авруцкий попросился похорониться с ней.

— Прямо живой похорониться попросился?

— Не. Мертвый.

— Яков, вы раз начали серьезно рассказывать, так давайте и дальше…

— А я ж и дальше… Авруцкий умер от болезни, в больнице, оставил для меня желание, чтоб похорониться с своей жинкой Ганной Андрусенко. Я договорился с кем положено и положил. Ничего, лежит, вроде ж назад не выкинулся.

— Это хорошо, что вы товарища наведали. Товарищу приятно.

— Дак мне неприятно… Стой, шнурок развязало…

Яков отставил круглую ногу в сторону, чтоб получилось удобней поправить шнурок. Как-то ж уже поправил. Я смотрела, пока Яков старался.

Яков разогнулся и сказал:

— Шо, Изергиль, смотришь, як я перекручуюсь… А помогти? За мертвого похвалила, шо я ему приятное делаю. А мне, в настоящую минуту живому, приятное сделать — нееее…

— Яков, вы б сказали, я б помогла…

— А правильно, Изергиль! Боец не должен сам проявляться. Прикажут — тогда.

— Вы про Соломоновича…

— Ага. Пойдем до работы на ногах? В автобусе ж не повернесся.

— Пойдем.

— Соломонович — он интересный. Был у Котовского. Знаешь такого?

— Яков…