Заморская Русь

Ыпан рассказал стрелкам древнюю алеутскую сказку, над которой потом долго думал Тимофей, с удивлением вспоминая и пересказывая ее на разные лады. «Кит, самый большой и сильный морской зверь так много и мучительно думал, зачем его создал Бог, что от бессилия понять это выбрасывался на берег, где его съедали люди и звери. Наконец, Бог пожалел кита и сказал, что создал его таким большим, чтобы он выбрасывался на берег, кормил своим мясом и жиром людей и зверей. Узнав об этом, кит так рассердился на Бога, что от обиды стал выбрасываться на берег, кормить своим телом людей и зверей».

— Страшная сказка! — Яростно чесал голову Тараканов, стараясь понять в какой-то скрытый в ней смысл.

На другое утро в казарму приковылял Ыпан.

— Плохо дело! — покачал головой в длинной берестяной шляпе.

Спохватившись, снял ее и перекрестился на образок в углу.

Объевшись жира, умер один из сородичей: наверное, чем-то обидел кита.

Другой говорит, что у него першит в горле и тоже собирается умирать. Жена уговаривает подождать хотя бы до весны, шаман уговаривает, а он все равно собирается умереть. Люди стоят у входа в барабору, машут палками, не пускают смерть, но скоро у всех кончатся силы.

— За монахом ехать надо! — предложил Ыпан. — Пусть смерть далеко отгонит.

Пока готовили большую байдару, пока неторопливые алеуты таскали в нее мясо, сородич умер, огорчив жену и детей. Оставив Тимофея ждать партию передовщика Швецова, Сысой с Прохором и несколько кадьяков из соседнего селения повели груженые байдары в Павловскую крепость. Сдав приказчику мясо и жир, стрелки зашли к управляющему, рассказали о новостях. Партия Швецова была уже здесь, возвращаться Сысою и Прохору не было необходимости.

В Павловской крепости шла обычная осенняя жизнь: веселье закончилось, промышленные и работные свозили птицу, рыбу, мясо, солили, вялили, коптили — готовились к зимовке. Монахи возле церкви для инородцев, которую все-таки строили против воли управляющего вблизи от крепостной стены, распускали бревна на доски. Болеющий спиной седобородый архимандрит, затолкав бороду за пазуху камлайки, надетой поверх подрясника, стоял внизу, дергал пилу на себя. Все опилки летели на него, усыпав ресницы, брови и усы.

Монахам помогали несколько ленивых крещеных кадьяков. Азарта в общественной работе они не понимали, часто отлынивали, но на этот раз в их поведении было что-то новое. Они то и дело присаживались на корточки, злобно посмеивались и приглушенно переговаривались. Знакомые каюры прошли мимо Сысоя, задрав носы, не отвечая на приветствие. Он заглянул в поварню и там заметил перемену настроения среди крещеных туземцев.

Прохор с Сысоем записались на работы в миссию. Прошел день и другой, вдруг Прошка сказал:

— Носом чую смуту! У нас на Нучеке бунт каюров так же начинался.

Кадьяков, помогавших строить церковь, монахи готовили в местные священники, и сначала их было много больше, чем нужно, но со временем убавилось. Когда закончили внутреннюю отделку, готовя храм к росписи, их осталось с полдюжины, и те работали неохотно.

На обед монахи приглашали всех в свой дом за братский стол. Прежде кадьяки шли к ним с радостью, а тут у них стали появляться причины, чтобы обедать на стороне. Миссионеры думали, что работные убегают из-за еды: они не ставили на стол и не ели китовый жир и мясо. Сысой спросил об этом крестника инока Германа, с которым был в добрых отношениях. Тот простодушно сморщил приплюснутый нос:

— Молиться надо долго… Русский бог — сильный бог, но сильно вредный.

За котел сесть — молись, с женой лечь — молись… Это не ешь, другое не ешь…

— Архимандрита спроси отчего так! — посоветовал Сысой, настороженно переглянувшись с Прохором.

— Главный шаман, а работает, как калга, — раб! — Работный кадьяк презрительно скривил резаные губы.

— Что говорит один — то думают все: у них иначе не бывает! — С кислым видом почесал стриженую бороду Прохор.

Монахи, по традиции, угощали работных в своем доме. На этот раз в просторную светлицу вошли только двое — Сысой с Прохором. Кадьяки разбежались и Ювеналий добродушно посмеивался над ними: в крепости давали дикую баранину, гусей и уток, а за братским столом только рыба.

После молитвы сели, по монашескому обычаю, четверо за одно блюдо.

Прохор с Сысоем остались двое за одной чашкой, и келарь, чтобы не смущать их, искушая обжорством, сделал вид, будто отлил часть ухи обратно в котел. За травяным напитком, во время отдыха и братского веселья, Сысой высказал архимандриту свои опасения. Тот посмотрел на него ласково и беспечно, стал успокаивать:

— Местный народ темен разумом, зато душой чист, как ребенок, тянется к вере… Дитя оно и есть дитя — не без проказ, но большого греха ждать от него не следует.

Сысой с Прохором терпеливо выслушали старшего, перечить не посмели.

После молитвы тишайший инок Герман вышел за ними в сени.

— Смута среди кадьяков! Не только я, Прошка тоже ее чует, — горячо зашептал Сысой. кивая на товарища. — Не можем оба ошибаться Кротко улыбнувшись, инок опустил глаза долу, а, когда поднял их, на губах был вопрос: