Заморская Русь

Баранов прибыл в Кенайскую губу только в конце июня. Галера бросила якорь вдали от берега, возле отмели, на которой чернел разбитый и обсохший галиот. Управляющий со своими людьми добрался до стана на байдаре. Не успели Тараканов с Васильевым рассказать о случившемся за время промыслов, на севере показалась точка. Над зеркальной гладью залива поднимались и опускались весла кенайской берестяной лодки. Она подошла к стану, на берег вышел бородатый Яшка-тойон со своим окружением, монахи Ювеналий и Макарий, окрестившие почти все селения Кенайской губы.

Промышленные, увидев монахов, скинули шапки, пошли им навстречу.

— «Благословен Бог наш…» — Ювеналий благословил их и управляющего, одетого в короткий немецкий сюртук и треугольную шляпу.

Васильев повесил над огнем большой котел, достал из палатки мешочек с кяхтинским чаем. Партовщики-алеуты по-хозяйски накрыли стол, связанный из жердей, расставили промышленные кушанья. Баранов, завидев кенайцев, напустил на себя такой спесивый вид, что перещеголял бы любого из индейских тойонов.

Яшка-тойон с обычной важностью стал рассказывать о поветрии в Хуцновском заливе. Алеутский толмач переводил сказанное для сородичей, лебедевский креол, подолгу мыча, переводил для русских людей. Баранов долго и молча слушал, хмуро пошевеливая бровями, потом перебил тойона, сказав по-русски:

— Кенайские партовщики бросили богатые якутатские промыслы, едва услышали о поветрии. Они бежали с лучших лайд от одного только слуха. А Яшка-тойон несся впереди всех, показывая пример, и портил воздух от страха!

Толмач выслушал его, переспросил:

— Так и сказать?

— Так и скажи! — с важным видом изрек Баранов и прищурил один глаз.

Креол залопотал, лицо у Яшки налилось кровью. Сородичи из его окружения настороженно переглянулись и задрали носы, боясь уронить достоинство.

— Батюшки! — вдруг слезно прогнусавил старовояжный стрелок Бусенин, прибывший с Барановым. — Не оставьте в беде, освятите «Ольгу», курс не держит, холера старая, под палубой кто-то стучит по ночам, никак корабельный завелся…

— Святой водой по углам надо побрызгать, поможет, — пробормотал Ювеналий, неспешно пережевывая приевшуюся всем рыбу. — Вас же брат Нектарий святил?!

— Святил, батюшка, святил, да видать, не проняло… Должно быть, про баб или про хлеб думал…

Ювеналий, хохотнув, пригрозил Бусенину перстом и поднялся из-за стола:

— Пойдем-ка, брат Макарий, пособим.

Бусенин, суетясь, помог им сесть в байдару и стал грести к галере.

Баранов, искоса поглядывая на них, дождался, когда монахи поднимутся на борт, поднял глаза на Яшку-тойона.

— Компании Крест целовал? Целовал! Русский закон признавал?

Признавал! Значит, я обязан тебя наказать, чтобы другим неповадно было!

Не успели индейцы глазом моргнуть, как Медведников с Кабановым скрутили Яшке руки, а Васька Труднов острым, как бритва, ножом срезал его знаменитую бороду. Кенаец вырвался, завопил на все побережье, щупая лицо.

Вскочили его сородичи, похватав копья. Баранов, сидя в распахнутом сюртуке, вытащил из-под кушака два пистолета, щелкнув курками, положил на ляжки.

Его дружки ощетинились стволами.

Кенайцы бросились к лодке, столкнули ее на воду и налегли на весла.

Монахи, услышав крики, выскочили на палубу галеры и вскоре были на берегу.

— Что произошло? — громовым голосом допытывался Ювеналий.

— Пришлось слегка наказать тойона, батюшка. Иначе никак нельзя и даже опасно, — смущенно, со вздохом, сказал управляющий, отворачивая взор.

— Как наказал, изверг? — налетел на него монах.

— А побрил! — ухмыльнулся Баранов, снимая шляпу. — Да и то лишь наполовину…

— Душегуб! — задыхаясь от ярости, выпучил глаза иеромонах.

— Изувер! — тонким голосом проблеял из-за его спины Макарий, тыча пальцем в круглую голову с глубокими залысинами.

— Преподобные отцы, — начал устало оправдываться Баранов. — Нельзя со всеми народами обходиться одинаково: на одних и голос повысить не должно, других и розгами постегать можно, а третьих, бывает, и повесить надо, прости, Господи, чтобы к послушанию привести.

— Изверги! — Ювеналий сотрясал воздух громовым басом. — Всю вашу дрянную Компанию гнать взашей, чтобы народы не портила.

Баранов вздохнул, молча надел парик и шляпу, не прощаясь побрел по отмели к галиоту, лежавшему на боку. За ним с виноватым видом потянулись дружки. Поскрипывая песком и окатышем, управляющий обошел судно со всех сторон, осмотрел пролом в борту, погладил рукой высохший киль.

— Что, Васенька? — Обернулся к Медведникову. Тот пожал широкими плечами, разглядывая изломанные шпангоуты. — Отремонтировать, может, и смогли бы, но как его с мели снять? Эх-эх!.. Жечь? — Поднял глаза на товарища.

Тот кивнул. Баранов снял шляпу вместе с париком, приложился щекой к смоленому борту: «Прости, брат!» — Поцеловал сухой киль и, не оборачиваясь, побрел к байдаре. Плечи его были сутулы, голова опущена. Медведников постоял еще, потом сказал Тараканову: