Заморская Русь

Через три дня на всех судах, стоявших в Павловской бухте, были вывешены цветные флаги. Трубачи и барабанщики играли зарю, звонили колокола, отлитые монахом Ювеналием и мастером Шапошниковым. На Кадьяке верили, что от этого звона, пуще чем от пороховой стрельбы, бежит в ужасе нечисть, черти с воплями запирают подземные ворота и несколько суток не показываются ни на суше, ни на воде.

Иеромонах Афанасий, оставшийся за архимандрита в миссии, и иеродьякон Нектарий при полных торжествах служили на берегу молебен.

Приплывший с Елового острова инок Герман с братом Иоасафом, скромно пели вместе с бывшими школьниками, уходившими на Ситху. Больших байдар и байдарок набиралось до трех сотен. Не в силах освятить все разом, монахи выстраивали партии у берега в одну линию, кропили святой водой, приводили к целованию Животворящего Креста и отправляли одних следом за другими.

Палили пушки на батарее, салютовали ружья на байдарах. Правитель Баранов, залечивший хвори и отмоливший напасти, бодро вышагивал по причалу в броне под сюртуком и в сплющенной дворянской шляпе, над которыми смеялись промышленные. Сняв ее, он поклонился монахам:

— Благословите, батюшки, на дело многотрудное! Уж лучше мне в бою погибнуть, чем вернуться, не отвоевав Ситху в число земель моего августейшего покровителя!

Получив благословение, последним взошел на судно.

Караван вышел из залива и растянулся на несколько миль. Таракановские промышленные повернули к верфи, захиревшей без Шильца и Медведникова.

Там, при фактории, жили старовояжные стрелки Гаврила Ворошилов и Василий Бусенин. Возле них ютились вдовые кадьячки с детьми, получавшими пособие от Компании.

Первым на берег высадился старовояжный стрелок Антипин, пошел к дружкам, увидев их, вздохнул:

— Не помолодели, братцы, знать, и я такой же!

Не долго печалился о былом архангельский мещанин, разглядывая баб сдвинул шапку на брови и рассмеялся:

— На десять верст ни одного мужика, кроме вас да инока Германа, а кадьячки брюхаты. Отчего бы?

— А ветром надувает! — не моргнув глазом, ответил Ворошилов.

К их жилью подходили другие промышленные, спрашивали о делах.

Узнав, что Баранов зовет старых дружков воевать под Ситху, Бусенин с облегчением перекрестился.

— Слава Богу! Спохватились! А то Медведников снится, ругает…

Возле Александровского мыса, где в фактории жили два старовояжных Федора, Острогин и Рысев — один с овдовевшей каторжанкой, другой с крещеной колошкой племени Ворона, — партия опять высадилась на берег, поджидая ушедших к северу байдарщиков и парусные суда. Два Федьки по случаю встречи вытащили из погреба бутыль раки, наливали в чарки, выспрашивали подробности гибели Коновалова и Галактионова, разорения Якутата. Острогин, захмелев, схватился за казацкую саблю, стал крушить глиняную и деревянную посуду. Жена, бывшая каторжанка, с трубкой в зубах спокойно наблюдала бесчинство мужа, не вмешивалась в дела мужчин.

Дружки отобрали саблю и едва утихомирили седобородого промышленного. Утром Рысев и Острогин заявили, что идут с партией на Ситху, а в фактории пусть остается, кто хочет. Через три дня из верховий Кенайской губы вернулись пополненные партии и направились к Новоконстантиновской крепости.

Близ устья Медной реки Сысой с Василием высадились на берег, отправились с подарками к тойону Михейке и шаману. Горбатый шаман зимой умер, подарки передали его родственникам. Тойон был жив, встретил гостей ласково, угощал икрой в березовом соке. Приняв подарки, сказал, что зимой к нему присылали посольство из Якутата, а с плавучим льдом по реке сплыли материковые индейцы голцанского селения, четверо мужчин и здоровенная девка на коротких ногах, спрашивали, как найти Кускова. Тойон не стал утаивать, гости не возвращались, должны быть в Якутате, Лукин второй месяц живет на мысу Святого Ильи, строит дом на месте сгоревшей фактории.

Караван, не останавливаясь, пошел туда. Галера правителя и большая байдара таракановской партии направились к берегу, «Александр» и «Екатерина» пошли к Якутату. Навстречу двум судам, правившим к берегу, вышел Терентий Лукин в залатанном кафтане. Борода его стала еще белей.

Опять он жил один, своей обычной скромной жизнью, жену и сына увез в крепость к Кускову. Неподалеку от погорелой избы стоял балаган, возле него тлел костер, на дереве висела икона, писанная рукой, привычной к топору и ружью, но не к кисти. На другом дереве был тесаный восьмиконечный крест в полтора аршина.

Усадив гостей возле костра, Лукин стал неторопливо расспрашивать о жизни на Кадьяке. Баранов так же чинно отвечал на его вопросы. Едва старики умолкли, Сысой, увлекаясь, заговорил о вояже Швецова к полуденным землям, о неудачном таракановском промысле. Терентий слушал его вполуха, перебивая, спрашивал о сапожниковском хозяйстве, Ульяне и Фекле.

Баранов походил вокруг сгоревшей фактории, вернулся к балагану с печальным лицом.

— В стороне было бы легче строить, не надо расчищать! — кивнул на черные кучи головешек и обгорелые камни.