Заморская Русь

— Так-то так! — согласился Лукин. — И примета плохая — рубить новое на горелом. Да только место освящено, — пожал плечами.

— Освящено! — вздохнул правитель. — Тебя жалко. Шестой годик в нашей Компании: строишь, воюешь, живешь по балаганам… А ведь мы опять к тебе с поклоном — на войну звать?! Пойдешь Ситху воевать?

Лукин блеснул глазами и опустил их на тлевшие угли:

— Судьба у нас такая, что ли: первыми прийти, первыми построить, отвоевать… — Помолчав, мотнул головой и едко усмехнулся: — Потом придут другие, похитрей, станут над нами потешаться. И вся Русь, видать, на том стояла и стоит.

Острогин заскрипел зубами:

— Тебя наслушаешься — хоть в петлю, прости, Господи!.. У нас в партии только свои да новокресты. Отобьем Ситху, отстроим, как было и как хотели!

Лукин покачал головой:

— Верили, что так будет, ни у кого не вышло!

— Здесь не выйдет — дальше пойдем! — беззаботно тряхнул бородой Сысой.

— Говорят, теперь до самой Калифорнии путь открыт.

Лукин снова усмехнулся, молча покачал головой.

— Что же тогда сам воюешь, строишь? — Недоверие старого товарища покоробило его. — Не за жалованье же в десять целковых?

— Должно быть, нет нам третьего пути. Не монастырь — так война! — старовер подбросил веток в костер, отодвинулся от огня, прикрывая бороду натруженной ладонью. — Сколь ни думай — все к одному сводиться!

— В монастырь идут, кого Бог призвал! — заспорил Баранов. Покрывшаяся щетиной губа под его носом задергалась, как когда-то усы. Носить их в штатском чине он не мог по регламенту, а к пустоте под носом еще не привык.

— Кто-то из наших монахов сказал: «Служить России — все равно, что служить Богу! Возлюбишь ее — возлюбишь все в ней!»

Лукин снова покачал головой и добродушно возразил:

— Красиво сказано… Боярином, для которого, что природный русский, что крещеный: лишь бы ясак платил да тягло не бросал. Нерусь-то им даже родней… Кому служить? — спросил с вызовом. — Дворянам, которые нынче в твоей крепости пьянствуют, да тобой, слышал, помыкают? Это они — Россия?

Баранов смутился. Сысою стало жаль его и за себя обидно.

— Грех так говорить, Терентий Степанович. У нас в слободе на чужой манер не живут, чужаков не празднуют, холопов искони не было. То, что мои предки не были в вере так крепки как твои, так это не всем дано и не всем понятно, чего ради на рожон лезть… Где там и что в Писании с одной буквой, что с двумя… Мы, как дедами научены поясные поклоны кладем, где надо — земные… А еще старики сказывали, что раскол и Никон даны от Бога попам, а не народу… Пашенные о староверах никогда дурного не скажут, беглым всегда помогут. Мы от вас не отрекались, это вы нас хулите, — Сысой обернулся к Тараканову и бросил с раздражением: — Скажи чего-нибудь! Ты самый грамотный!

Все перевели взоры на Тимофея, сидевшего в стороне, наблюдавшего за спором с насмешкой в глазах. Передовщик пожал плечами, сказал бесстрастным голосом:

— Человек рожден для счастья! Нет на свете такого государства, которое бы заботилось о своих гражданах и давало им волю. Нет и царства Беловодского — есть мечта о справедливости. Бог — истина и разум. Потому и жизнь должна строиться разумно! — по лицам друзей своих понял, что те вотвот разразятся бранью, поднял руку, остановил их: — Вы хотели знать, что я думаю?! Слушайте! — Все истинное — разумно. По слухам и по размышлению, есть еще незаселенные земли. Нужно найти их и поселиться независимо. На себя все хорошо работают и богатеют при этом быстро. А чтобы самим не народить царей и дворян — богатство должно быть общим, власть — соборной, как в Ирии! Умные люди подсчитали, что при такой жизни через три-четыре года ваши дети будут мочиться в золотые кувшины, играть драгоценными камнями. Вот вам и счастье, и порядок, и Бог — высшая справедливость…

Рысев с Острогиным ерзали на местах, у Баранова дергалась выбритая губа, Лукин теребил бороду.

— Ни доказывать, ни оправдываться не буду, — смеясь, добавил Тараканов.

— Захочу узнать, что вы об этом думаете — спрошу.

— Нет, погоди, — не удержался Баранов. — Про богатство спорить не стану, хоть сильно сомневаюсь, но без царя и государства жить-то для чего?

— Я же сказал — для счастья! — снисходительно взглянул на него Тараканов.

Лукин и правитель с недоумением переглянулись. Дергая себя за бороду, Лукин спросил:

— Какое счастье? Досыта есть?

Тараканов досадливо вздохнул:

— Это уж сами думайте, какое кому счастье надобно.

— Я с весны о том думаю! — развел руками Лукин. — Бостонец, капитан бригантины, тот, который с Афоней Швецовым на полдень ходил, был в Якутате, звал меня старшим помощником и приказчиком, хорошее жалованье сулил. Говорил, работать не будешь, красиво оденешься, узнаешь, что такое счастье… В услужение к басурманам я бы не пошел, но с тех пор думаю: какое у них счастье?

Так как Тараканов, загадочно улыбаясь, не отвечал, Баранов хмуро проворчал: