Заморская Русь

Горели костры. После удачного промысла на камнях рядами лежали туши бобров. По локоть в крови, промышленные снимали шкуры, мездрили, срезали жир с мяса. Едва не задевая людей крыльями, над лагерем носились чайки, дрались из-за лучших кусков. Жирное воронье лениво ворошило брошенные внутренности. Чугачи и алеуты порознь разбили два стана, поставив на бок байдары вместо балаганов. Русские промышленные варили мясо бобров, предпочитая его другой пище. Чугачи и алеуты пекли сивучьи ласты, топили жир. Запах печеного мяса уносило по заливу.

— Смотри-ка! — Васька Котовщиков указал в море окровавленным ножом.

Прохор вытер лоб о предплечье, оглянулся: огромный баклан заглотил такой кусок, что добрая половина свисала из клюва. Птица била крыльями по воде и не могла взлететь. Алеуты стали кидать в нее камни. Баклан яростней заработал крыльями и лапами, но кусок не отрыгнул.

Вечерело. Промышленные собрались у костров и пили чай, вокруг лагеря стояли секреты из русских людей. Мир с кенайцами был непрочен, да и шелиховские артельщики могли напасть, мстя за недавние обиды.

Переваливаясь с боку на бок, в лагерь приплелся отъевшийся после зимовки работный алеут: босой и простоволосый, в перовой парке до пят, он присел на корточки рядом с передовщиком, помолчал столько, что Коломин понял — пришел не спроста, но с вестью, затем равнодушно пробормотал:

— Косяк зарубленный там! — Махнул рукой в сторону.

Рубец на щеке передовщика побелел. Коломин насторожился, зыркнул по сторонам, приказал Храмову и Баклушину, чтобы алеута поили чаем и от своего костра не отпускали, окликнул Прохора. Егоров подхватил фузею.

Вдвоем они прошли на другую сторону острова, покрытого хвойными деревьями. Здесь на берег была вытащена чужая байдара. Караульные склонялись над стонущим в ней человеком. Галактионов стрекотал, как сорока, бегал от ручья к раненому и шапкой носил воду.

— Давно приметил — что-то к берегу несет! То ли дохлого кита, то ли байдару. А тут вона что…

— Кто таков? — спросил Коломин и узнал шелиховского стрелка из старовояжных. Его парка была в крови, фланелевая рубаха присохла к телу.

Третьяков мочил ее и осторожно отдирал от раны. Она была глубокой и гнойной: плечо перерублено вместе с ключицей.

— Кто тебя? — опустился на колено передовщик.

— Кенайцы! — прохрипел раненый, облизнув губы. — Наши каюры напали, выкупленные у кенайцев… Меха мы везли от Малахова… Дмитриева сразу, потом Еремина, — раненый перевел дух. — Я, слава Богу, среди своих.

— Довоевались! — простонал Коломин, сжимая лицо ладонями, сгоняя со щек прилившую кровь. Помолчал, мотая чубатой головой. Обернулся к Третьякову с красными, воспаленными глазами: — Прошка с Котом вместо вас заступят в караул. Ты с Галактионовым положите раненого в лодку и во всю мочь плывите на Кадьяк. Мы при кострах дошкурим зверя и пойдем в Кочемакскую бухту к Зайкову под пушки «Иоанна», оттуда всей партией, — в Никольский редут. За три дня чугачи нас, может быть, не предадут, а после будем биться, пока вы не приведете помощь.

— На поклон к шелиховским? — неуверенно застрекотал, было, Галактионов. — Малахов меня на кол посадит после того, что было!

Третьяков, поскоблив пятерней лысину, с досадой поморщился:

— Может, раненого сдать, да к Гришке?..

— Васенька, ты чего? — едко щурясь, спросил передовщик, растирая отметину на щеке. — Хочешь, чтобы с тебя, как с бобра, шкуру сняли? Да пока Гришка партию соберет, пока его найдете, тут все против нас объединятся.

После и с барановскими и с киселевскими не отобьемся.

Залитую кровью байдару подсушили, промазали жиром, настелили веток на дно и осторожно уложили раненого. Он то впадал в забытье, бормотал несуразное, то стонал. Из-за гор на матером берегу выползла луна. Вскоре на трехлючке приплыли алеут, принесший в лагерь весть, и Васька Котовщиков, посланный на смену караула. Галактионов, Третьяков и прибывший алеут пересели в байдару с раненым, привязали к корме пустую трехлючку и растворились во тьме. Некоторое время еще слышался плеск весел, потом все стихло. Коломин перекрестился на восток, где все выше поднималась печальная луна — половинчатый месяц.

— Грехи наши! — ворчали у костра промышленные. — Второе лето — чтонибудь да случится.

— Братья Котельниковы наплюют мне в глаз, — стонал Храмов, хватаясь за голову.

— Хватит душу травить! — прикрикнул на них Коломин. — Когда своих убивают — не до обид. Нас кончат, на том не остановятся, пока не перережут всех до самой Камчатки. — Он сплюнул в сердцах и тихо добавил: — Алексашка Баранов не дурак, поймет!

До Павловской бухты Третьякову с Галактионовым плыть не пришлось.

Возле Бесплодных островов они встретили две большие байдары под началом самого Баранова. Ларион Котельников, как на грех, оказался при управляющем, кинулся с кулаками на Третьякова, но Баранов его удержал.

Раненый был еще жив. По просветленному лицу текли благостные слезы: дал Бог отойти среди своих, не всякому промышленному такая честь.

Третьяков, опустив круглую лысую голову, без шапки, ждал новых унижений, но Баранов быстро утихомирил озлобившихся спутников: