Замыкающий

Берег Байкала был мокрый, грязный и пустынный. Замусоренная дорога уныло светилась бутылками. Разожравшиеся на туристских харчах чайки свирепо вскинулись на приближающихся людей. Женщина кинула птице хлебец. Гаврилыч равнодушно отвернулся от них и быстро пошел назад. Тревога одолевала его, терзала душу, как чайка омуль. Галина бежала за ним неловко, петляла вокруг, как заяц. Поднялись на Партизанскую. К тоннелю. Михайло, охранник, с любопытством глядя на спутницу Гаврилыча, возмущенно заорал:

– Я че, пьяный… Или дурак совсем, дитя в тоннель пустить… – Он постучал кулаком себе по лбу… – А коня своего по огородам посмотри. Я его вчера на Изином огороде видал.

Гаврилыч шмыгнул носом и пошагал вниз, к поселку. Нигде не видать ни Серко, ни Коти. Дождь мышью шуршал в пожухлой траве, сеял и сеял из безликого серого неба. Гаврилыч направился по просеке в свое старое забытое зимовье. Когда-то он часто с Серко туда ходил. Неподалеку голубичник растет и брусники много. Раза два он водил туда Котю. До просеки дошли быстро. По просеке пошел подъем, и тропу завалило листвою. Видать, давно не ходят по этим местам.

Знакомая тревога грызла Гаврилыча. Он знал ее еще до смерти Насти. Безотчетная, ниоткуда, незряшная… Галина бежала сзади, прыгала по бокам, лихорадочно просвещая его учением каких-то анастасийцев, с их живою водою, лучами и чудесами. Он слушал и удивлялся: как можно на шестом десятке жизни сорваться с места из-за такой дури? Продать дом чужакам, оказаться в Сибири и ничего не понять в жизни? «Замороженные они, что ли, эти бабы», – думал он. А о Павле молчит!

Время от времени они останавливались и кричали: «Серко-о-о! Ко-о-отя…» Она подтягивала ему бабьим слабым голосом. К зимовушке вышли старой тропою. Вначале Гаврилыч увидел своего коня, мирно пасущегося под березою. Облегченно вздохнув, Гаврилыч кинулся к нему, ткнулся носом в гриву. Серко коротко заржал. Хозяин проверил ему бока и ноги, похлопал по шее и только потом оглядел полузабытую избушку. Когда-то после войны он сам срубил эту поночевку. Сюда когда-то прибегала к нему Настя. Лю-юбили они друг друга же! О господи, прости…

Ныне же избенка вросла в землю. Листвяки, на которые она поставлена, видать хорошо погнили. Один угол совсем у земли… В темное прокопченное оконце ничего не видать. Он со скрипом открыл перекошенную дверь. Темнота избушки вроде бы успокаивала. Она была мирной, даже похрапывающей. Его спутница сразу не вошла в избушку, а только убедившись в своей безопасности. Гаврилыч пригляделся к темноте. На нарах замертво валялись ребятишки Батыя. В грязной их куче он сразу разглядел Котю, свернувшегося в комочек у самой стенки.

– Побили их, что ли? – шепотом ужаснулся он.

Галина прошла к нарам и брезгливо зажала нос.

– Они пьяные, – сказала она.

– Ты че говоришь-то? Ты думай. – Теперь он тоже чуял сшибающий дух сивухи и различил на полу пустые Изины бутылки из-под технического спирта. Он долго сидел на чурбаке подле нар, ухватив голову обеими руками. Женщина подошла к нему.

– Сейчас такая страна, – со скорбным шепотом попыталась утешить его.

Руки ее на его плечах показались холодными, как змеи.

– Чего еще скажешь? – тяжело остановил он ее. – Язык-то без костей. Молотишь, чего не попадя. Сволочь эта старая, ребятишек не стесняется. Продала… бесстыжая…

– Дак они каждый день у нее берут. Я им сама много раз продавала… Для отца их – Батыя…

Он чуял, что она дрожит вся. Дети ить тоже промокли, поди… Молча вышел из избушки. Огляделся. Отсюда начиналась вековая матушка-тайга. Здесь была его тропа, личная. Можно сказать, фамильная просека. Здесь они с Настею, а потом уже и с Алевтиною, чистили лес, вырубая и собирая сушняк. С Алевтиною работается скоро, а с Настею они увяжут возок, усядутся на него вдвоем – и вниз по накатанным горкам. Со свистом и смехом. Молодые были, веселые… Жизнь с нею в праздник была. Хоть ни на себя, ни под себя, стол да две лавки в доме… А жизнь праздновалась. С Алевтиною отяжелел. Наживалось все, обрастало густой хозяйственной плотью. С Алевтиной он отяжелел, попивать пристрастился. Голову, конечно, не пропивал, а с Настею совсем не пил… Чистая была радость…

Гаврилыч глянул туда, вдаль… Сопки горели последним, еще живым золотом. Дожди омыли осень, как бы подновили ее. Влажная синь слабо светилась и играла под небом. Гаврилыч наломал сушняка, быстро растопил железную печурку.

– Раздевайся, – сказал он женщине. – Сушись.

Сам подошел к нарам, разглядывая спящих ребятишек. Что-то тревожило его в их мертвецком сне. Поправив на Коте куртяшку, он обернулся и остолбенел. Галина стояла перед ним голая. «Господи, Боже ж ты мой, – с ужасом подумал он. – Этого еще не хватало». И быстро отвернулся, закашлявшись.

– Ты это, ты чего?! – спросил.

– Ничего, – ответила она, – сушусь.

Он пошарил глазами по стене, увидал старый, брошенный здесь еще в те годы рабочий халат Алевтины и, не оборачиваясь, бросил ей. – Оденься!

– Что естественно, то не безобразно, – с усмешкой сказала она.