Замыкающий

В поселке притихли. За годы этой страшной перестройки много народу по берегам Байкала полегло от паленой водки, но дети еще не помирали. В доме Караваевых молчали. Васса в деталях многажды пересказывала события в зимовьюшке, особенно «голую, ну совсем» Галину, перед похоронами Таси, и та притихла. Алевтина молчала, но как-то сникла. Даже зубы перестала вставлять. Дважды Гаврилыч перед похоронами видел Батыя. Худущий, скрученный, с испитым черным лицом, он никогда не был один, шумел по поселку со стайкою таких же собутыльников и был всегда пьян. Пьяный он и хоронил дочку. Народу шло за гробом немного. Все молчали. И когда проносили мимо Изиного дома, он увидел злое скуластое лицо горбуньи, скрывшееся за занавескою, и Галину, стоявшую в огороде у прясел.

Вечером собрался к Изе. Васса по случаю очередного запоя сына, жившая в их доме, сидела на табуретке, растирала распухшие ноги.

– Гудом гудят, – жаловалась она, – хоть отрубай их…

«Еще бы, – холодно думал Гаврилыч, глядя на толстые, в вязанных носках, ноги женщины, – бегать по просеке туды-сюды, чтобы шуму-гаму натворить… Как не заболят…»

Он надел свой плащ. Обе женщины вопросительно замолчали, глядя на него. Гаврилыч молча вышел из дому. Уже на улице спокойно отметил два бабьих лика между гераньками, зорко следящих за ним.

Ворота и калитка Изиного дома наглухо закрыты. Окна плотно зашторены, и света в них не видать. Гаврилыч оглянулся – у ворот дома Батыя стояла милицейская машина. Пьяный Батый размахивал руками перед молодым участковым и показывал на Изин дом. Гаврилыч обошел дом Изы, нашел дыру в заборе огорода и прошел через огород в ограду. Старуха сидела в кухоньке, низкой, прокопченной, сплошь заставленной деревенской утварью. Сидела за столом, пила чай. Гаврилыч зорко вгляделся в старуху. При тусклом свете засиженной мухами лампочки она казалась совсем древнею. Этот вид старухи, словно бессмертный, вековой, костяной, еще довоенный, ранее бытовал на его родине и был знаком ему с детства. Но ныне Иза осталась одна таковою.

– Убивать пришел? – спросила она, утирая беззубый рот.

– Руки о тебя марать перед смертью! Сама сдохнешь!

– Зря! Вишь, забыла меня смертушка. Думала, поможешь. – Старуха пододвинула ему темный, сработанный, по всему, еще старым мастером табурет. – Чай пить будешь?

– К тебе не чай пить ходят! Кому охота с тобою чаи распивать!

– Хошь, налью? Покрепче чего?

– Будет. Потравила уже… гораздо. Ходят, поди, по ночам по твою душу! Черти-то…

– А ты не старайся о моей душе! Ты о своей постарайся. Я ни у тебя, ни у братца твово у ворот не стою… В окна к вам не стучуся… Это вы мне покоя не даете… Днем и ночью стук стоит… Зачем пришел? За спиртом? Вон бери бутылку и вали к своим наседкам под подол.

Старуха встала, задвигала вьюшками у печи и стала похожа на старую черепаху. Голова совсем внизу.

– В глаза твои поглядеть пришел! Вот че!

– На, гляди! – Она с нежданною прытью подскочила к нему, близко-близко придвинув свое носатое, коричневое, жесткое, как наждак, лицо, и он увидал ее молодые темной ярью сверкнувшие глаза.

– Ты еще долго проживешь, – установил он. – Такие, как ты, и смерти не боятся!

– А я твой век не заедаю. Своей дорожкою иду. – Иза отошла от него и села посередь своей заставленной, забитой всяческой утварью, банками и бутылками кухоньки. – Ты вон пенсию получаешь ни за что ни про что. Проспал жись в тайге, прошлындал, и рубль к тебе сам придет. Почтарка принесет: «Нате, распишитесь!» А я со своим горбом что заработала?

– Ты зачем дитям отраву продала? – остановил ее Гаврилыч. – Ты думала мозгой, что ты делаешь?!

Старуха глянула на него с нескрываемой горечью, поднялась со стула, глянула в оконце на милицейскую машину у дома Батыя.

– А я им каждый день по две да по три бутылки продаю. Для отца… для Батыя. Он их шлет. Кто знал, что они пить будут с этих лет… Ты вот все судишь меня. Встал, покушал хорошо, горяченького… Все сам делаешь. Старуха твоя никого не нанимает… А я за каждый чих копейки сую. Бутылку, да не одну. А мне их почтарка не носит кажный месяц… Не горюй… что у Батыя дети, что ль?

– А кто, звери?!

– Да хуже… Такие же, как и он, вырастут. Не жалей ты их… Пашку пожалей!

При имени внука Гаврилыч замолчал и вышел из дому. Галина проводила его за ворота и долго смотрела ему во след.

* * *

На неделе Гаврилыч собрался в Иркутск проведать правнука. В Иркутск собирали его целый день. Алевтина стряпала, рассовывала сладости по мешочкам. На всю палату положила. Васса выгладила Гаврилычу рубаху. Николай вырезал Коте свистульку.

– Куды поперся? – с досадой ворчала Васса. – Не молоденький!

На станцию его провожала Васса. Как он ни отбивался от нее, а баба, как корова на привязи, упорно шла рядом. Положено в путь проводить.

– Вот скоро помру и проводишь, – сердито шутил он.

– И туда провожу, не боись.

Вышли на электричку рано. Стыли злые октябрьские потемки. Земля уже окаменела, пристукивалась под ногами. Предрассветный ветер норовил добраться до костей.

– Назад пойдешь вот, – припугнул полусерьезно Гаврилыч свояченицу, – тебя волки съедят…