Замыкающий

– Ведь говорила дураку, – сетовала она, – ночь талдычила: сдадут буряты! Непутние они. Он ведь посередь их светится… Белый лунек. Ночь талдычила ему… Нет, поперся… Дураки вы ведь, русаки. Вас голенькими бери. Вот как я принимаю вас, так вы и живете. – Изида всхлипнула. – Жалко Пашку. Мужик золотой! И эту дуру жалко! Прикипела я к ней. Все полегше с помощницей-то! Дураки вы все! Как есть! У вас и в сказках герой – дурак!

– Ну, твои жиды – умники! Оберут, как липку.

– А я и своих не защищаю. О них и речи нет. Ой, жалко Пашку-то! Жалко! Ехать ведь надо! Хоть узнать, что и как. Кто теперь, кроме вас, вступится? Жена – курва. И все. – Старуха развела руками.

На другой неделе Караваевы собрались в Иркутск. Изида оставила денег, Васса собрала сумку для передачи. В Иркутске они долго искали нужное отделение милиции, потом следователя, худую крашеную бабу с желтоватым желчным лицом. Она сообщила старикам, Пашку им не покажут, потому что они не считаются близкими родственниками, и вообще, дело это серьезное, на контроле Москвы, и пока ничего она сказать не может по поводу дальнейшей судьбы Павла. «А че ты тут расселася?» – недовольно подумал Гаврилыч, глядя на костлявые, плотно обтянутые джинсовкой бедра милиционерши.

Пока они беседовали, в кабинет залетел слащавый молодой человек и, льстиво заглядывая «хозяйке» в глаза, поцеловал ей руку. Гаврилыч в очередной раз подивился, как время изменило интересы мужиков и баб промеж собою. Раньше мужик рази глянул бы на эту желтую кость? А этот, глянь, вьюном вьется. Да и сам-то он – хоть юбку на него нацепи, хоть штаны…

Старики сошли в потемках с электрички. Стучали по тротуару с обеих сторон палочками. Дул сквозной, леденящий листодер. Он поддувал в самые лопатки, и мерзли руки. Едва дотелепали до дому. Их ждала Васса.

– Колька запил, – вздохнула она.

– Удивила, – ответила Алевтина и легла на диван.

Васса подошла к ней:

– Ну че?

– Ниче. Серко продавать будем!

– Сдвинулась! Он же помрет без коня.

– Он и так помрет!

На другое утро Гаврилыч не поднялся. Алевтина смерила температуру. Она была высокой.

– Горит старик! Пойду врача вызывать.

– Старуха, ты это… – прохрипел Гаврилыч. – Угомонись! Сам помру.

– Я тебе помру! – заревела Васса. – Помрет он. А мы куда?

– А вы живите! Котю подымайте.

В обед прилетел Бегунок, долго глотал воздух, потом выпалил:

– Кеша, корова пришла… Сама… Кеха-а! Сама вернулась… Я теперь ее… родимую… никому… Да ни в жись… Кеша. – Он всхлипнул. – Я, понимаешь, с утра-то… все думаю, кто в стайке-то у меня… Вроде как мерещится… Шарахается кто-то – и все… И моя тоже мне говорит: «Дед, кто-то в стайке есть…» Я ей говорю: «Кто там? Ты всех из дому выжила…» Пошли, а она стоит! Из Слюдянки пришла… Кеша, она из Слюдянки вернулася! А во дворе ни навильника! Она ху-да-я!

– Да бери у меня сено, – спокойно предложил Гаврилыч, – сам же косил!..

Гаврилыч сел на лавочку. Бегунок, отдыхиваясь, присоседился к нему.

– Кеха, родная моя, родимая… Пришла-а! Я пока, а потом в Тунку поеду с зятем. Мы там сена у бурят купим.

– Да бери сколь надо. Чего там!..

На неделе Васса увезла Котю опять в больницу. Алевтина оставалась с мужем. Васса вернулась и обнадежила:

– Говорят, шансы есть!

Она торжественно выговорила слово «шансы». Видать, долго заучивала.

– Шансы есть, денег нет, – потом сказала она. – Лекарство шибко дорогое.

Гаврилыч поглядел на Алевтинин цветник во дворе, побитый морозом, на поникшие мочалки георгинов, обмылки бархатцев, на голый лес вдали.

Через два денька прибыл из Слюдянки племянник Шныря. Он по-хозяйски запряг коня. Алевтина подала ему мешок со снастью коня. Гаврилыч глядел в окно. До него донеслось приглушенное ржание друга. Наконец коня повели. Он все косил глазом и ржал. Шнырь юлил тут же, похлопывал животину по крупу, похваливал.

У раскрытых ворот остановилась Изя.

– Бабу отдал и коня отдал! – проскрипела она и вошла в дом.

У лежанки Гаврилыча просидела молча, глянула на пачку денег на столе, сказала:

– Все из-за них, проклятущих…

Ночью Гаврилыч лег на смерть. Алевтина сразу почуяла неладное. Она несколько раз ночью подходила к нему, прислушивалась к его дыханию, а утром вызвала врача на дом. Пожилая уже врачиха слушала его, переворачивала, чуть постукивая пальцами по грудной клетке, а он безучастно смотрел в оконце на последние мелкокопеечные листы на березке и совсем голую рябинку, у которой давно склевали гроздья ягод наглые по осени стаи соек. Он хорошо знал, что уйдет с последним листом и не слушал, что говорит врачиха. Все это – пустое. Он уже ясно осознавал себя за домом… Гаврилыч даже уснул при врачихе от утомительной ее бесполезности.