Занавес приподнят

— Так точно, господин старший надзиратель! Он самый…

Заключенный не переставал кашлять.

— Ничего! Я отобью у тебя охоту вести себя в тюрьме, как у себя дома… — прогнусавил старший надзиратель. — От твоих дырявых легких скоро останется не больше, чем от снега, который сейчас лежит во дворе… Его, Мокануле, — обратился старший надзиратель к коридорному охраннику, — на ночь в карцер… Там самое подходящее место для таких дохлых. Мухи не будут его кусать там?

— Никак нет, господин старший, надзиратель! — с готовностью подхватил коридорный. — Там наскрозь все повымерзало…

— Ну что ж, отлично! В таком случае и рогожка господину Самуэлю Когану не понадобится… Как ты считаешь, Мокануле?

— Так точно, господин старший надзиратель! И рогожки не дадим… Вобче ничего не дадим! Разве малость подсоленной водицы польем на стенки да на пол, ежели позволите?

— Пожалуйста, Мокануле, пожалуйста! Водицы не жалеть коммунистам…

С грохотом защелкнулась задвижка глазка, донеслись цокающие звуки шагов тюремщиков и снова замерли. Где-то еще ближе поднялась задвижка с глазка, и после короткой паузы Томов услышал спокойный голос арестанта:

— Добрый день, господин старший…

— Как ты сказал? — переспросил гундосый. — Отвечай!

— Я сказал «добрый день», господин старший.

— А-га… Это мне-то, старшему надзирателю вэкэрештьской тюрьмы, ты говоришь «добрый день»? Что-то не припоминаю я, когда с тобой, сучьим большевиком, овец пас или из одной миски похлебку хлебал. А-а?!

Заключенный не счел нужным отвечать, и это еще больше обозлило старшего надзирателя.

— Что ж… И его на ночь в карцер! И так снять с него стружку, чтобы в другой раз знал, как приветствовать представителя тюремной администрации! Ясно, Мокануле?

— Так точно! Отшлифуем его почище зеркального стеклышка, господин старший надзиратель… Не сумлевайтесь!

Защелкнулась задвижка. Тюремщики остановились у камеры Никулеску и почему-то долго молчали. С тревогой Илья подумал, не случилась ли какая беда с соседом. Но наконец до него донесся гнусавый голос старшего надзирателя:

— А ты, Никулеску, почему молчишь? Воды в рот набрал или еще что-нибудь по случаю Нового года?

— Я без очков не вижу.

— Слышишь, Мокануле? — с насмешкой в голосе обратился к коридорному старший надзиратель. — Говорит, без очков не видит…

— Ему б фонарик под зрячий глаз припаять, — хихикнул коридорный охранник, — тогда, может, вобче получше станет глядеть!

— Послушай, Никулеску! — изменив вдруг тон, прогундосил старший тюремный надзиратель. — Мы ведь с тобой, так сказать, родственники! Ты олтян[48], и я олтян. К чему нам хитрить друг перед другом? Люди мы зубастые, палец в рот нам не клади… Не зря ж в народе говорят, что у каждого из нас по двадцать четыре пары зубов!.. К чему тебе морочить мне голову? Разве для того, чтобы приветствовать начальство, нужны очки? Достаточно ведь слышать… Голос мой ты прекрасно знаешь… А стекло в камере, пусть даже в очках, не позволено держать заключенному! Так что давай, как олтян с олтяном, не будем играть друг с другом в прятки… Идет?

— Молчишь. В таком случае я — старший надзиратель тюрьмы Вэкэрешть!

— Что ж… Здравья желаю, господин осужденный Никулеску!

— Добрый день.

— Вот как… Значит, я приветствую тебя, арестанта, «здравьем желаю», а ты не соизволишь даже ответить мне тем же?

— Нет.

— Превосходно, Никулеску! Так знай, что сегодня же ночью ты будешь за все просить прощения!

— Никогда я не просил у вас прощения и просить не буду! — резко прервал тюремщика Никулеску. — А избивать вы умеете… Но это вам так не пройдет! Ответите, за все ответите….

— Ого! Ты слышишь, Мокануле?

— Так точно, слышу, господин старший надзиратель!

— Одноглазый большевик до того обнаглел, что позволяет себе угрожать тюремной администрации! Мне, тюремному начальству! Старшему надзирателю вэкэрештьской тюрьмы!.. Ну что ж, Мокануле… Приведи-ка и его на ночь, но сначала не в карцер, а ко мне в канцелярию. Я покажу ему где раки зимуют… Посмотрим, будет он просить у меня прощения или нет!..

— Не дождетесь! И никто из коммун…

Захлопнулась задвижка. Конец фразы Томов не расслышал, но смысл ее был ясен. Илья так и не решил, как вести себя при встрече с тюремщиками — поддержать ли товарищей и тем самым выдать себя, или не делать этого, и тогда не миновать недоверия и враждебности к себе со стороны заключенных. Между тем шаги тюремщиков приблизились к его камере, приподнялась задвижка, и в глазке появилось свежевыбритое и обильно припудренное, вытянутое, как голова щуки, лицо с узкой полоской нафабренных усов и с бегающими хитрыми глазами.

Илья стоял перед дверью, как и полагалось при обходе, и растерянно молчал, все еще не решив, надо ли ему сказать «здравья желаю» или нет. Помедлив в ожидании обещанного коридорным охранником приветствия «по всем правилам», старший надзиратель усмехнулся и едва слышно сказал:

— Здравствуйте, молодой человек!

Томов опустил глаза, напрягаясь как струна, и, уже не размышляя, решительно ответил:

— Добрый день, господин старший!