Западная философия от истоков до наших дней. Т. 1–2. Античность и Средневековье

Федр. Ты правильно меня упрекнул, а с письменами, видно, так оно и есть, как говорит тот фиванец.

Сократ. Значит, и тот, кто рассчитывает запечатлеть в письменах свое искусство, и кто в свою очередь черпает его из письмен, потому что оно будто бы надежно и прочно сохраняется там на будущее, — оба преисполнены простодушия и, в сущности, не знают прорицания Аммона, раз они записанную речь ставят выше, чем напоминание со стороны человека, сведущего в том, что записано.

Федр. Это очень верно.

Сократ. В этом, Федр, дурная особенность письменности, поистине схожей с живописью: ее порождения стоят, как живые, а спроси их — они величаво и гордо молчат. То же самое и с сочинениями: думаешь, будто они говорят, как разумные существа, но если кто спросит о чем-нибудь из того, что они говорят, желая это усвоить, они всегда отвечают одно и то же. Всякое сочинение, однажды записанное, находится в обращении везде — и у людей понимающих, и равным образом у тех, кому вовсе не подобает его читать, и оно не знает, с кем оно должно говорить, а с кем нет. Если им пренебрегают или несправедливо его ругают, оно нуждается в помощи своего отца, само же не способно ни защититься, ни помочь себе.

Федр. И это ты говоришь очень верно.

Сократ. Что же, не взглянуть ли нам, как возникает другое сочинение, родной брат первого, и насколько оно по своей природе лучше того и могущественнее?

Федр. Что же это за сочинение и как оно, по-твоему, возникает?

Сократ. Это то сочинение, которое по мере приобретения знаний пишется в душе обучающегося; оно способно себя защитить и при этом умеет говорить с кем следует, умеет и промолчать.

Федр. Ты говоришь о живой и одушевленной речи знающего человека, отображением которой справедливо можно назвать письменную речь?

Сократ. Совершенно верно. Скажи мне вот что: разве станет разумный земледелец, радеющий о посеве и желающий получить урожай, всерьез возделывать летом сады Адониса ради удовольствия восемь дней любоваться хорошими всходами? Если он и делает это иной раз, то только для забавы, ради праздника. А всерьез он сеет, где надлежит, применяя земледельческое искусство, и бывает доволен, когда на восьмой месяц созреет его посев.

Федр. Конечно, Сократ, одно он будет делать всерьез, а другое — только так, как ты говоришь.

Сократ. А человек, обладающий знанием справедливого, прекрасного, благого, — что же, он, по- нашему, меньше земледельца заботится о своем посеве?

Федр. Ни в коем случае.

Сократ. Значит, он не станет всерьез писать по воде чернилами, сея при помощи тростниковой палочки сочинения, не способные помочь словом и должным образом научить истине.

Федр. Это было бы невероятно.

Сократ. Конечно. Но, вероятно, ради забавы он засеет сады письмен и станет писать; ведь когда пишет, он накапливает запас воспоминаний для себя самого на то время, когда наступит старость — возраст забвения, — да и для всякого, кто пойдет по его следам; и он порадуется при виде нежных всходов. Между тем как другие люди предаются иным развлечениям, упиваясь пиршествами и тому подобными забавами, вместо этого он, вероятно, будет проводить время в тех развлечениях, о которых я говорю.

Федр. Забава, о которой ты говоришь, Сократ, прекрасна в сравнении с теми низкими развлечениями: ведь она доступна только тому, кто умеет, забавляясь сочинением, повествовать о справедливости и обо всем, что ты упоминаешь.

Сократ. Так-то это так, милый Федр, но, по-моему, еще лучше будут такие занятия, если пользоваться искусством диалектики: взяв подходящую душу, такой человек со знанием дела сеет в ней идеи, способные помочь и самим себе и сеятелю, ибо они не бесплодны, в них есть семя, которое родит новые речи в душах других людей, способные сделать это семя навеки бессмертным, а его обладателя — счастливым настолько, насколько может быть человек.

Федр. Что ты сейчас говоришь — еще лучше.

Сократ. Теперь, Федр, раз мы с этим согласны, мы уже можем судить и о том...

Федр. О чем?

Сократ. Да о том, что мы хотели рассмотреть и что привело нас к только что сказанному: надо рассмотреть упрек, сделанный нами Лисию за то, что он пишет речи, да и сами речи — одни из них написаны искусно, а другие — нет. А что соответствует правилам искусства и что нет, как мне кажется, уже достаточно выяснено.

Федр. Да, кажется, но напомни, как именно.

Сократ. Прежде всего надо познать истину относительно любой вещи, о которой говоришь или пишешь; суметь определить все соответственно с этой истиной, а дав определение, знать, как дальше подразделить это на виды, вплоть до того, что не поддается делению. Природу души надо рассматривать точно так же, отыскивая вид речи, соответствующий каждому природному складу, и таким образом строить и упорядочивать свою речь. К сложной душе надо обращаться со сложными, разнообразными речами, а к простой душе — с простыми. Без этого невозможно искусно, насколько это позволяет природа, овладеть всеми видами речей — ни теми, что предназначены учить, ни теми, чтобы убеждать, как показало все наше предшествующее рассуждение.

Федр. Да, это теперь вполне очевидно.

Сократ. Так хорошо или постыдно произносить и записывать речи, когда это по праву заслуживает порицания, а когда нет, разве из вышесказанного это не следует?

Федр. А что было сказано?

Сократ. Если Лисий или кто другой когда-либо написал или напишет для частных лиц или для общества сочинение, касающееся гражданского устройства, и будет считать, что там все ясно и верно обосновано, такой писатель заслуживает порицания, неважно, выскажет ли его кто-нибудь. Во сне или наяву быть в неведении относительно справедливости и несправедливости, блага и зла — это и впрямь не может не вызвать порицания, хотя бы толпа и превозносила такого человека.

Федр. Конечно, не может.

Сократ. Иные считают, что в написанной на любую тему речи будет много развлекательного, чего еще не было написано или произнесено ни в одной речи и стихах, что заслуживало бы серьезного отношения (ведь речи произносят без исследования и поучения, лучшее, что в них есть, рапсоды знают наизусть). Они находят, что только в назидательных речах, произносимых ради поучения и воистину начертываемых в душе, в речах о справедливости, красоте и благе есть ясность и совершенство, стоящие стараний. О таких речах он скажет, что они словно родные его сыновья, особенно о речи, которую изобрел он сам, затем о потомках и братьях, заслуженно поселившихся в душах других людей. А с остальными сочинениями он распростится. Таков человек, каким мы с тобой, Федр, желали стать.

Федр. Очень хочу, чтобы было так, и молюсь об этом, Сократ.

Сократ. Так хватит развлекаться рассуждением о речах. Пойди и сообщи Лисию, что мы с тобой, сойдя к источнику нимф и в святилище Муз, услышали там голоса, пославшие нас к Лисию и любому, кто сочиняет речи, да и Гомеру, тем, кто слагает стихи для пения и не для пения. Скажи в третью очередь Солону и тем, кто писал сочинения о гражданском устройстве в виде речей и назвал эти речи законами. Если человек писал, зная, в чем заключается истина, и он может защитить свои идеи, когда кто-нибудь станет проверять их, если он сам способен устно указать слабые стороны того, что написал, то его следует оценить не по его сочинениям, а по цели, к которой направлены его старания.

Федр. Как же ты предлагаешь его назвать?

Сократ. Имя мудреца, по-моему, Федр, слишком громко и пристало разве только богу. Любитель мудрости — философ или что-нибудь в этом роде — вот что больше ему подходит и более ладно звучит.

Федр. Весьма подходит.

Сократ. Значит, тех, у кого нет ничего более ценного, чем то, что ими написано, кто долго вертел так и эдак свое сочинение, то склеивая части, то уничтожая, ты назовешь по справедливости либо поэтом, либо составителем речей или законов?

Федр. А как же иначе?

Платон, Федр, 274b - 219d