Западная философия от истоков до наших дней. Т. 1–2. Античность и Средневековье

Открытие интеллигибельного сверхчувственного мира

— После того, — продолжал Сократ, — как я отказался от исследования бытия, я решил быть осторожнее, чтобы меня не постигла участь тех, кто наблюдает и исследует солнечное затмение. Иные из них губят себе глаза, если смотрят прямо на солнце, а не на его отражение в воде или в чем подобном. Вот и я думал со страхом, как бы мне совершенно не ослепнуть душою, рассматривая вещи глазами и пытаясь коснуться их при помощи того или иного чувства. Я решил, что надо прибегнуть к отвлеченным понятиям и в них рассматривать истину бытия, хотя уподобление, которым я при этом пользуюсь, в чем-то, пожалуй, и ущербно. Правда, я не очень согласен, что тот, кто рассматривает бытие в понятиях, видит его лучше в уподоблении, чем в осуществлении. Как бы то ни было, именно таким путем я двинулся вперед, каждый раз полагая в основу понятие, которое считал самым надежным; и то, что мне кажется согласным с этим понятием, я принимаю за истинное, идет ли речь о причине, или о чем бы то ни было ином, а что не согласно с ним, то я считаю неистинным. Хочу еще яснее высказать свою мысль. Мне кажется, ты меня не до конца понимаешь.

— Да, не совсем, клянусь Зевсом, — отвечал Кебет.

— Но ведь я не говорю ничего нового, а лишь повторяю то, что говорил всегда, ранее и только что. Я хочу показать тебе вид причины, который я исследовал, и вот я снова возвращаюсь к уже сто раз слышанному и с него начинаю, беря за основу, что существует прекрасное само по себе, благое, великое и все прочее. Если ты согласишься со мной и признаешь, что так оно и есть, я надеюсь, это позволит мне открыть и показать тебе причину бессмертия души.

— Считай, что я согласен, иди прямо к цели, — отвечал Кебет.

— Посмотри же, примешь ли ты вместе со мною и то, что из этого следует. Если существует что-либо прекрасное помимо прекрасного самого по себе, оно, мне кажется, не может быть прекрасным иначе, чем участвуя в прекрасном самом по себе. Так же я рассуждаю и во. всех остальных случаях. Признаешь ты эту причину?

— Признаю.

— Тогда я уже не понимаю и не могу постигнуть иных мудреных причин, если мне говорят, что такая-то вещь прекрасна либо ярким цветом, либо очертаниями, либо еще чем-то в таком роде, я отметаю все объяснения, которые сбивают меня с толку. Просто, может быть, даже слишком бесхитростно, я держусь единственного объяснения: ничто не делает вещь прекрасною, кроме присутствия прекрасного самого по себе или сродства с ним, как бы оно ни возникло. Я не стану далее это развивать, я настаиваю лишь на том, что все прекрасные вещи становятся прекрасными через прекрасное [само по себе]. Надежнее ответа нельзя, по-моему, дать ни себе, ни другому. Опираясь на него, я уже не оступлюсь. Да, я надежно укрылся от опасностей, сказав себе и другим, что прекрасное становится прекрасным благодаря прекрасному. И тебе так же кажется?

— Да.

— Стало быть, большие вещи суть большие и еще большие больше благодаря большому как таковому, а меньшие — благодаря малому?

— Да.

— Значит, если бы тебе сказали, что один человек на голову больше, а другой на голову меньше другого, ты не принял бы этого утверждения, а решительно отклонил, сказав: "Всякая вещь, большая другой вещи, велика лишь благодаря величию в себе, о. меньшее становится меньшим лишь благодаря мизерности, которая и делает его меньшим". Если б ты признал, что кто-то головой больше, а другой меньше, тебе пришлось бы, думаю, ждать возражение, что большее у тебя есть большее, а меньшее есть меньшее по одной и той же причине, да и как небольшая голова может сделать большое большим. А быть большим благодаря малому — не диковина ли это?! Так не побоялся бы ты таких возражений? — Побоялся бы, — отвечал Кебет со смехом.

— Стало быть, — продолжал Сократ, — ты побоялся бы утверждать, что десять больше восьми на два и по этой причине превосходит восемь, но сказал бы, что десять превосходит восемь количеством и через количество? И что вещь в два локтя больше вещи в один локоть длиною, но не на половину собственного размера?

— Совершенно верно.

— Пойдем дальше. Разве не остерегся бы ты говорить, что, когда прибавляют один к одному, причина появления двух есть прибавление, а когда делят одно, то причина — разделение? Разве ты не закричал бы во весь голос, что знаешь единственный способ возникновения вещей — это ее причастность особой сущности, которой она должна быть причастна, в данном случае единственная причина возникновения двух — это причастность двойке. То, что должно стать двумя, должно быть причастно двойке, а чему предстоит сделаться одним — единице. А всяких разделений, прибавлений и других тонкостей тебе и касаться не надо. На эти вопросы пусть отвечают те, кто помудрей тебя, ты же, боящийся, как говорится, собственной тени и своего невежества, не расставайся с надежным и верным основанием, нами найденным, отвечай соответственно. Если же кто ухватится за само основание, ты не обращай внимания и не торопись с ответом, пока не исследуешь вытекающие из него следствия и не определишь, в лад ли друг другу они звучат. А когда потребуется проверить само это основание, ты поступишь точно таким же образом — положишь в основу другое, лучшее в сравнении с первым, и так до тех пор, пока не получишь удовлетворительного результата. Но ты не станешь все валить в одну кучу, рассуждая об исходном понятии и его следствиях, как делают завзятые спорщики. Ведь ты хочешь найти истину бытия, а среди спорщиков об этом нет ни речи, ни заботы. Витийствами они способны все перевернуть и замутить, при этом особенно собой довольны. Ты же философ и потому, надеюсь, поступишь так, как я сказал.

— Ты совершенно прав, — в один голос откликнулись Симмий и Кебет.

Эхекрат:

— Клянусь Зевсом, Федон, иначе и быть не могло! Мне кажется, Сократ говорил изумительно ясно, что впору понять и слабому уму.

Федон:

— Верно, Эхекрат, все, кто тогда был подле него, так и решили.

Платон, Федон, 99е — 102а