Западня

— Ну, где… У себя. В общаге.

— Видел вас кто-нибудь?

Тот ухмыльнулся:

— Я один живу. Надо было бабу завести, так, rto-вашему, выходит? Она бы в оба глаза следила! А я потому и "не хотел ни с кем сходиться. Надоело оправдываться… Желающие-то были. Та же Галина ко мне клеилась полгода, наверное. Ворюга такая! Вы подите к ней — попробуйте белье получить! Обязана бесплатно выдавать, даже тем же вьетнамцам! Они же платят за проживание, и белье входит в эту цену! А она берет с них по пятьдесят рублей за комплект, а за второе одеяло — отдельно десятку! Чтобы белье поменять на чистое — гони еще двадцать рублей! Ну, бабы сами стирают. А если кто стирать не может? Я вот, например, не умею — так мне что — вшами обрасти?!

Ватутин разъярился от праведного гнева, и даже говорить стал более складно. Он проповедовал:

— Воров ненавижу! Особенно таких вот наглых, как эта стерва! И с виду вся такая святая, сладкая, а пробуй бесплатно, по закону, белье поменять! Меня уговаривала — давай жить вместе! Я кастелянша, ты сантехник — лафа!

Да я еще и ключи делаю, а это, между прочим, всем требуется! Ключи-то теряют, нужны новые! И если гости приезжают — им тоже ключи требуются. Конечно, по правилам, я не должен это делать. Они должны у коменданта просить запасные. А Егор не даст. Галина и наш комендант — это одна шайка. С ним никто и не связывается. Я вам что скажу, — хихикнул он, совсем, по-видимому, забыв, где находится и с кем говорит. Он заговорщицки подмигнул Балакиреву:

— У Егора в комнате стоит щит с запасными ключами. Чтобы, значит, в случае чего, он мог любую комнату отпереть. Так вот, там больше половины ключей уже ни к каким замкам не подходит. Если я замок в комнате меняю — обязан запасной ключ отдать коменданту. А я не отдаю. Ирод он, наживается на людях, такие деньги гребет! Вот бы вам с кого спрашивать, а вы ко мне прицепились! Я же вам все правду рассказал! Может, я незаконно ключи делал? Ну, привлеките, ради бога, я отвечу! А вы меня чего-то совсем из другой оперы спрашиваете!

Юрий ошалело слушал монолог честного токаря по металлу. Балакирев его не останавливал — пусть выговорится, авось скажет что-нибудь дельное. Но когда Ватутин замолчал, стало ясно — он охотно говорит только на волнующие его темы. А где он был в ночь с двадцать второго на двадцать третье мая — его, видимо, совсем не волнует.

— Значит, свидетелей у вас нет? — спросил Балакирев, делая у себя в блокноте очередную пометку.

— Какие там свидетели! Ну, может, я в туалет ходил, и меня видели… Только я-то никого не видел.

— Hy, ладно. А как насчет вечера двадцать пятого мая?

Это был вторник. Ничего не можете вспомнить?

— Да плевать мне — вторник, суббота! — горячился Ватутин. — Что вы еще вторник приплели? Вот поминки у меня в среду были, могу точно сказать, что вечером сидели у меня. Это я помню — потому что Олечку в тот день хоронили. А насчет вторника не помню, не знаю! Спросите у кого другого!

— Спросим, — пообещал Балакирев, закрывая блокнот. — Только лучше бы вы сами вспомнили.

— А что там было во вторник? — заинтересовался Ватутин.

Услышав, что вечером того дня был убит приятель его дочери, некий Мулевин, он только пожал плечами и особых эмоций не проявил.

— И правильно его шлепнули, одной собакой меньше, — высказался он по этому поводу перед тем, как его увели. — Нет, чтобы жениться на девчонке, забрать ее из дома. Кому она там была нужна? Не уследили… Сирота была, считайте..'. При живой-то матери!

О том, что он сам являлся живым отцом «сироты», Ватутин не упомянул и ушел с видом пострадавшего за правду. Балакирев только вздохнул, когда за ним закрылась дверь.

— Придется в общагу ехать, — высказался Юрий. — А там содом и гоморра! Пока со всеми поговоришь… Ехать, что ли?

— Благословляю, езжай, — отозвался Балакирев.

После ухода Юрия он думал было поработать над другим делом. Но позволил себе небольшую передышку. Заварил чай, открыл форточку, немного посидел в тишине. К нему никто не заходил, телефон молчал. Рабочий день подходил к концу. В соседней комнате двигали мебель — видно, пришла уборщица.

«Сейчас зайдет ко мне, — подумал он. — Неужели все-таки Ватутин убивал? Ну, насчет Мулевина я бы особо не удивился. Папаша-то псих, алкоголик. Если бы дочь нажаловалась, что Мулевин поиграл с ней и не женится — мог взять ножик и пойти на разборку. Честь семьи защищать… Такой может! Но вот что он дочь тронул…» В это ему верилось с трудом. Конечно, можно было допустить, что все эти слезы, все слюнявые рассказы о неприкаянности любимой Олечки, вся эта родительская любовь — показуха. Родительской любовью легко прикрыться — самый циничный слушатель поверит, что осиротевший отец убит горем. Но если Ватутин ломает комедию — тогда он очень хорошо ее ломает. Слишком хорошо для такого опустившегося алкоголика. «Хоть дочка лезла в актрисы. Может, папаша тоже по призванию актер», — смутно подумал Балакирев.

За дверью грохнуло ведро, звонко шлепнулась на линолеум плеснувшая через край вода. Явилась приветливо улыбающаяся уборщица, и Балакирев вышел в коридор, чтобы ей не мешать.

* * *