Западное приграничье. Политбюро ЦК ВКП(б) и отношения СССР с западными соседними государствами, 1928–1934

Сектантская ориентация Коминтерна «сумеречной» (по выражению Э.Х. Kappa) для него первой половины 30-х гг. находила параллель в ограничениях, наложенных руководством ЦК ВКП(б) на связи советской общественности с различными профессиональными ассоциациями восточноевропейских стран. Одним из фильтров, предотвращавших саму постановку перед высшими партийными органами вопросов о развитии этих связей, являлась «общая отрицательная установка в отношении всякого рода начинаний, проводимых под флагом “славянства”»[1611]. «Славянизация» советской внешней политики, едва намеченная заявлениями Сталина в начале 1934 г. и продолженная его письмами членам Политбюро о «несвоевременности» публикации статьи Энгельса «Внешняя политика русского царизма»[1612], получила ясное выражение лишь в начале 1935 г., когда зазвучала тема «расовых и филологических связей, которые существуют наиболее крупных народностей нашего Союза с чехословацким народом»[1613].

Другое ограничение на развитие контактов советских общественных организаций с сочувствующими России зарубежными группами и ассоциациями вытекало из трезвого понимания Москвой, что посещение Советского Союза может обернуться холодным душем, если оно не будет должным образом «подготовлено». Осенью 1929 г. увеличение числа экскурсий из-за границы в Ленинград и Москву еще приветствовалось, поскольку продовольственное обеспечение в этих двух городах «относительно налажено и до недоедания далеко»[1614], но с весны-лета 1930 г. режим приглашений был ужесточен. В 1932 г. заместитель наркома Н.Н. Крестинский объяснял полпреду (протестовавшему против директивы отложить приезд в СССР делегации Института Масарика): «В настоящий момент для того, чтобы у делегации получилось благоприятное впечатление, нужно затратить на ее обслуживание очень много сил. Все же силы сейчас идут на организацию уборочной кампании»[1615].

Нехватка организационных и валютных ресурсов сдерживала попытки пропаганды советских достижений за рубежом. В частности, руководители Политбюро отказались поддержать план учреждения «Института советской культуры» в Праге, несмотря на то, что, по уверениям полпреда Аросева, с такой инициативой были готовы выступить Р. Роллан и З. Неедлы[1616]. Дискуссия о приглашении в СССР на октябрьские торжества 1933 г. делегации финских радикальных писателей («огненосцев») завершилась отказом «инстанции» ассигновать средства на покрытие расходов не только этой делегации, но и «всех подобных»[1617]. Приглашение в СССР общественных деятелей, писателей, ученых, журналистов и расширение «культурного обмена» рассматривалось советским руководством почти исключительно в качестве инструмента проведения «разовых внешнеполитических кампаний», подобных кратковременному сближению с Польшей (осень 1933 г.) или «активизации» усилий по упрочению советских позиций в Прибалтике (весна 1934 г.)[1618]. Проект создания печатного органа в Прибалтике для пропаганды советских достижений и политики добрососедства, неоднократно обсуждавшийся в Политбюро в 1928–1933 гг., так и не был осуществлен (в частности, из-за отсутствия валютных средств – 30–40 тыс. рублей в год)[1619]. Не менее красноречиво вскрывает прозаические мотивы сдержанности Москвы в отношении развития культурных связей постановление высшей инстанции «О международных конкурсах»: «Установить, что все международные конкурсы, намечаемые органами СССР и связанные с валютными платежами, могут объявляться лишь с разрешения ЦК»[1620].

Единственной крупной инициативой в области развития интернациональных связей, получившей в период 1929–1934 гг. поддержку Политбюро, стала организация кампании по выборам представителей советских поляков для участия в мировом съезде поляков в Варшаве (1929 г.). Проявленное руководителями СССР внимание к плану заведующего Отделом пропаганды и агитации объяснялось, главным образом, совпадением предложенной им политико-агитационной кампании с намерениями Политбюро нейтрализовать отрицательные, на его взгляд, последствия «постоянной уступчивости» советской дипломатии в ходе переговоров о подписании Московского протокола 9 февраля 1929 г.[1621] Неудача этой «общественной» акции, вероятно, явилась одной из причин отказа от повторения этого эксперимента в 1932 г.[1622]