Западноевропейская литература ХХ века: учебное пособие

Замкнутое пространство – ванная комната, номер в отеле, больничная палата – является пародийным обыгрыванием «комнаты» Паскаля – идеального места для экзистенциональных размышлений и самопознания. Но герой Туссена – это «посторонний» «эры подозрения», способный говорить лишь о пустяках. Несмотря на тематическую близость с «Посторонним» Камю, Туссен, по его признанию, стремился избежать философской серьезности экзистенциалистской интерпретации мира путем образного использования метафоры непосредственного опыта. «Я хотел быть более озорным, веселым, менее болтливым ... я хотел бы создать "человека без свойств", который бы не говорил. Я пытаюсь все больше и больше удалиться от литературного языка. Я ищу неловко, неумело скроенные фразы, косноязычие, продолжая традицию Беккета».

Аллюзии на роман Музиля вводят в сердцевину логики нелогичность: персонаж-рассказчик получает от посла личное приглашение на прием в австрийское посольство, при этом выясняется, что он никогда не был знаком ни с послом, ни с австрийскими дипломатами и никакого отношения по роду своей деятельности к австрийскому посольству не имел. Нарочитая нелепость этого эпизода построена на интертекстуальной игре. Обращаясь к образному мышлению читателя, Туссен в контексте этой забавной истории подразумевает главного героя музилевской эпопеи Ульриха – «человека без свойств», символическое воплощение утопического бунта против клишированности сознания и разорванности бытия. Туссеновский «человек без свойств» – пародийная, плутовская маска музилевского героя. В его воображении мелькают сцены посольского приема: «Что можно было ждать от этого приема? Я бы одел темный, строгий костюм, черный галстук ... С бокалом я бы переходил из салона в салон, слушая речь посла о процветании его страны ... По возвращении я бы рассказал Эдмондсон, что дипломаты горели нетерпе-

нием услышать мое мнение о разоружении ... Сам посол Эйгеншафтен признался мне, что он в восторге от моих рассуждений, от моей безупречной логики и красоты».

Комическое ерничанье туссеновского персонажа, носящее игровой, карнавальный характер, скрывает экзистенциальные страхи пустоты и абсурдности человеческого существования, эмблематическим воплощением которых является мотив движения. «Восприимчивый к движению, только к движению, которое меня перемещало несмотря на мою неподвижность, а также к движению моего тела, постепенно разрушающегося. Это движение незаметно, но я ему стал придавать исключительное внимание. Я изо всех сил пытался его фиксировать, но как его уловить?»

В игре парадоксов движение / неподвижность – дождевых капель, мяча, дротика, человеческой жизни – суггестивно выражается разрушительность времени: «...движение, каким бы молниеносным оно ни было, в сущности, ведет к неподвижности. Оле!». Вызывающее «оле!», снижая трагико-дидактический пафос, подчеркивает ребячливое озорство героя, пытающегося преодолеть «смертельную тоску» в безобидных развлечениях: в словесных каламбурах (postmoderne / poste moderne), в игре в теннис, в дартс. Эти будничные утехи туссеновского персонажа ассоциируются с паскалевской идеей «развлечения» как средства избавления от тревог и страхов: «Нет развлечений – нет радости; есть развлечения – нет печали ... Человек так несчастно устроен, что, если ему нечем отвлечься от мыслей о себе, он немедленно погружается в глубокую печаль».

Мотив игры в дартс, как скрытая цитата из Зенона, раскрывает иллюзорность движения, выявляет свойства игры как вневременного пространства, как зоны свободы. Вторжение Эдмондсон раздражает туссеновского персонажа: «Она еще раз попросила меня прекратить игру. Я изо всех сил метнул дротик, который угодил ей в лоб». Эта вспышка насилия является метафорой «убийства времени», из-под власти которого стремится убежать герой.

Роман Туссена начинается и заканчивается одной и той же фразой: «На другой день я вышел из ванной комнаты». Повторение начала в конце романа, рождающее ассоциации со словес-

ными играми Р. Русселя, создает амбивалентный, парадоксальный образ движения застывшей, впавшей в неподвижность стихии банальности.