Западноевропейская поэзия XX века

День стоял сумрачный. Никто ничего не решал.
Дул ветерок. «Это не грегос, это — сирокко», — кто-то промолвил.
Торчали воткнутые в склоны тонкие кипарисы, за ними
серое море с озерами света там, вдали.
Брызнул дождь, и солдаты взяли ружья на караул.
«Это не грегос, это — сирокко», — единственное решение,
которое можно было услышать.
Но все мы знали —
на новой заре у нас ничего не останется,
ничего — ни женщины, пьющей сон рядом с нами,
ни воспоминанья о том, что когда-то мы были мужчинами, —
ничего не останется на новой заре.

«Этот ветер напоминает весну, — глядя вдаль, сказала

подруга, шагавшая рядом, —
весну, которая вдруг средь зимы налетела на берег залива так неожиданно.
Помнишь? Столько лет пронеслось. Как-то теперь умирать доведется?»

Марш похоронный блуждал под мелким дождем.

Как умирает мужчина? Странно, никто не думал об этом.
А если думал, то вспоминал давние, давние времена,
крестоносцев походы или битву при Саламине.
Но смерть, вот та, что приходит сейчас? Как умирает мужчина?

Своя достается каждому смерть,

своя собственная и ничья другая.
И эта игра есть жизнь.

Свет угасал над сумрачным днем.

Никто ничего не решил.
На новой заре у нас ничего не останется, все будет предано —
даже наши руки.
И жены наши в чужие дома будут воду носить из горных ключей,
и дети наши погибнут
в каменоломнях.

Подруга моя, шагая рядом, напевала обрывки песни:

«Ах, той ли весною… летом… Райя ты моя, райя…»[90]
Кто-то вспомнил о старцах-учителях, оставивших нас.
Мимо прошла пара, беседуя:
«Надоели они, эти сумерки. Пойдем-ка домой.
Пойдем-ка домой и зажжем свет».

РАССКАЗ Перевод Э. Ананиашвили