Запах грядущей войны

Входишь к нему и оказываешься в холостяцком раю. Алкоголь, карточные столы, музыканты, женщины. И между всем этим ходит сам хозяин сего «заведения» в расстегнутой венгерке, из-под которой виднеется далеко не свежая сорочка, а рядом суетится необычайно грязный и оборванный лакей.

Но вскоре всякие неудобства остаются где-то позади, когда впереди возникают винные реки, карточные берега, дворцы женских прелестей и фонтаны песен. Михаил Юрьевич больше всего любил заводить «Журавля» и начинал так:

Разодеты, как швейцары,
Царскосельские гусары.
Жура-жура-журавель,
Журавушка молодой…

После первой своей ссылки на Кавказ и возвращения в Петербург Лермонтов снова появился у Нигорина. В «обители гуляки» все оставалось неизменным, кроме разве что одного эпизодического момента. Однажды среди разврата и веселья дерганой молчаливой тенью – нелюдимом – возник и начал бродить юноша, облаченный в черный мундир с красными погонами «кондуктора» (т. е. студента) Инженерного училища. От каждого шороха шарахался, но вот от Лермонтова не отходил, без умолку рассуждая о поэзии. Позже разоткровенничался, решив перевести разговор на более «смелую» тему:

«– …На одной из станций между Москвой и Петербургом встретился мне парень лет двадцати. Держа в руках армяк, сам в красной рубахе, вскочил он на облучок[96]. Тотчас же сбежал со ступенек фельдъегерь, сел, приподнялся и молча безо всяких каких-нибудь слов поднял свой здоровенный правый кулак и сверху больно опустил его в самый затылок ямщика. Тот весь тряхнулся вперед, поднял кнут и изо всей силы охлестнул коренную. Лошадь рванулась, но это вовсе не укротило фельдъегеря. Тут был метод, а не раздражение, нечто предвзятое, испытанное многолетним опытом. Страшный кулак взвивался снова и снова, ударяя ямщика в затылок. И так продолжалось, пока тройка не скрылась из виду…

– Что ж тут удивительного? – усмехнулся на то Лермонтов. – Вы очень уж близко к сердцу принимаете разного рода обыденные вещи. Не стоит тратить жизнь на мелкие наблюдения, она и так коротка. Уж лучше запоминать что-то более стоящее.

– Что же именно?

– Например, войну…»

Так Лермонтов посоветовал юноше отправиться на Кавказ или разделить с ним тяготы предстоящего Хивинского похода, поучаствовать в котором поэту все же не довелось[97].

Будущему писателю Федору Михайловичу Достоевскому, коего я лицезрел здесь, в Севастополе, повоевать с хивинцами тоже не довелось. Зато пришлось ему побывать на царской каторге и воспользоваться уникальной возможностью досрочного освобождения путем добровольного вступления в мой Отряд и участия в Крымской войне. Странны выверты судьбы. Насколько я помню, в моей реальности даже близко подобного не происходило. Или я ошибаюсь?[98]

Как бы то ни было, но вырвавшийся из «мертвого дома» Достоевский, словно найдя возможность выговориться, быстро начал рассказывать о тамошней «тьме кромешной». Вспоминал о «царе и боге» Омского острога, вечно пьяном плац-майоре Кривцове, способном чуть ли не ведро сивухи выпить за вечер у какого-то Слуцкого. Про еженедельное бритье головы и каторжное одеяние – черную пополам с серым куртку с желтым тузом на спине. Про казарму – ветхое помещение с угарной печуркой, общим ночным ушатом, многоголосой руганью, заиндевелыми окнами, копотью на потолке, тараканами, бродившими «четвериками по стенам». Есть в остроге и баня – комната шагов в двенадцать длиной и столько же шириной, куда разом набивается человек по сто. Копоть там ест глаза, ноги по щиколотку ступают по жидкому грязному месиву, стекающему вниз с «моющихся», руки зажаты чужими плечами. Толкаться не смей – могут и прибить по-тихому.

Поведал Достоевский и о самих каторжанах. Со всей России собрались разные нации. Тут тебе и татарин Фейдулла Газин, резавший маленьких детей ради удовольствия, и ловкий вор-осетин Нурла Оглы, и хитрый еврейский ювелир Исай Бумштейн.

И еще ненависть. Много ненависти к дворянам:

«– …Они бы меня съели, если бы им дали. Говорили мне: «Вы, дворяне, железные носы, нас заклевали. Прежде господином был, народ мучил, а теперь хуже последнего нашего брата стал…»

В общем, страдал Федор Михайлович на каторге так, что и врагу не пожелаешь. Взял я его в Отряд. Не отправлять же назад в Сибирь, даже если, расписавшись в ведомости, он выдал напоследок размышление:

«– Человек есть тайна. Ее надо разгадать, и ежели будешь ее разгадывать всю жизнь, то не говори, что потерял время. Я занимаюсь этой тайной, ибо хочу быть человеком».

Пофилософствовать захотели? Можно и пофилософствовать:

«– История души человеческой, хотя бы самой мелкой, души едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа, особенно когда она писана без тщеславного желания.

Готовьтесь к службе, рядовой Достоевский…»