Запах грядущей войны

После очередного устранения Штерна и спасения очередной реальности я «впал в беспамятство и пребывал в нем до сего дня». Именно так Пирогов характеризовал мою кому, длившуюся долгих шесть лет. Ничего себе так отдохнул от боев и лишений. Интересно, как все это время меня местные врачи поддерживали над пропастью, имя которой «смерть»? Пирогов на расспросы лишь загадочно улыбается, что-то твердит про «чудесную методу». Но, судя по его рассказам, мой подвиг без последствий не остался. За эти годы многое произошло.

Начнем с того, что если кто и погиб после взрыва адской машины, так это сам ее создатель Штерн – Гончаров. Других фотографируемых ранило в той или иной степени, но это не главное. Цесаревич Александр жив, а войну мы выиграли. Взять Севастополь союзникам так и не удалось. Наши воины удержали город, а сами нанесли врагу страшный удар уже в первых числах января, на некоторое время до этого оставив захватчиков в покое. И причина передышки проста: к началу нашего контрнаступления в лагере интервентов на почве «битый небитого везет» вспыхнул разлад, постепенно переросший в открытое столкновение старого и нового. Французы сначала покатили бочку на англичан (и «тех», и «этих»), а затем поперли уже на своих «потомков». Тут еще приплюсовались волнения во Франции, возникшие на почве общественного недовольства «военными неудачами французского оружия в далекой России» и вылившиеся в полноценную революцию. И без того шаткий трон Наполеона № 3 опасно накренился, заскрипел и рухнул под напором очередной республики, чье правительство решительно не хотело продолжать помогать Англии в ее заморской авантюре. Оставшись практически в одиночку (Австрия, Пруссия и Швеция прикусили язык, Турцию и Сардинию в расчет принимать не стоит), бритые всеми дальнейшими своими действиями убедительно доказали, что воевать на суше они не могут. После нашей атаки на Евпаторию вся иностранная погань, что там скопилась, оказалась прижатой к морю и, понеся большие потери, сдалась. И корабли им на помощь не пришли. Наши подлодки, словно хищные рыбы, «съедали» любую новую посудину, рискнувшую сунуться к Крыму.

Последним шансом для Англии мог стать «Глориес», но и его питерская «Щука» выследила и потопила. Хотя поднять в воздух кое-какие самолеты бритые все же сумели и даже совершили налет на Петербург, где неожиданно столкнулись с мощным отпором со стороны городского ПВО, организованного на добрых шестьдесят лет раньше «обычного»[127]. Уж не знаю, чем именно столичные зенитчики обстреливали английские самолеты, но только посеять в городе панику налетчикам не удалось, зато падать приходилось часто.

Что оставалось после этого провала делать лондонскому Кабинету? Только договариваться о мире. Переговоры начались в конце января, а закончились в мае. Тянула, тянула Англия, но пришлось ей согласиться на наши условия.

Пришел мир. Государь Николай Павлович продолжил царствовать, история получила новое развитие. И главным ее политическим достижением стало доведение до конца пресловутого «крестьянского вопроса». В «моей истории» гостайной при Николае было обсуждение мер «к улучшению участи крепостных крестьян», но дальше говорильни и мелких шажков дело не сдвинулось. Да и сам царь сомневался в том, что проблему можно решить вот так и сразу[128]. А «тут» очередной по счету (кажется, третий) «Секретный комитет» таки дожал отечественную бюрократию, и уже в феврале 1857 года государь подписал Положение о крестьянах, выходящих из крепостной зависимости. Не быть теперь царевичу Александру «Освободителем», раз уж отец опередил на четыре года. И бестолковщины с полумерами на сей раз не случилось. Уже четыре года мутят министры что-то вроде гремучей смеси фермерства с колхозами-совхозами. И неплохо, кстати, мутят.

Разумеется, когда в России идут преобразования, проигравшая войну Британия спокойно спать не могла и решила пакостить привычным «исподтишка и чужими руками». Сначала с помощью всевозможных засланцев вздумала раскачать радикально-революционные слои российского студенчества, а когда раскачать не вышло, поддержала вооруженный бунт в Польше. Показательный случай: в июне 1857-го в самый пик волнений в Варшаву из-за кордона приехал активист прошлого бунта Людвиг Мерославский. Приехал, наскоро примерил на себя корону диктатора, войска возглавил, однако после очередного не слишком-то удачного сражения был ранен, попал к нам в плен и, несмотря на энергичный протест Лондона (их гражданин же), доставлен в Петербург, осужден и повешен. Вместе с ним на виселице оказались и остальные пламенные «борцы с кровавым режимом царя Николая Палкина» – Лангевич, Серановский, Траугупт. Герцена еще наша разведка доставила в Петербург, с Чернышевским серьезный разговор в Третьем Отделении вышел. Но все это теперь уже прошло, а впереди меня ждет…

За окнами раздался резкий гул, переросший в грохот. Стекла задрожали, но выдержали. В комнату вбежала перепуганная Пелагея:

– Михаил Юрьевич, отец родимый, беда!

– Что случилось?