Запах медовых трав

— Извините, дома у нас ничего другого не было. И мама велела, чтобы я захватила с собой вместо гостинца апельсины. Просим вас принять их. Не отказывайтесь, пожалуйста. Я знаю, что виновата и перед вами, и перед всеми остальными. Если позволите, я вам все сейчас расскажу. Да, все.

И когда Сюен, всхлипывая, прижалась к груди Чанг, то ли от волнения, то ли от радости две прозрачные слезинки покатились по чуть порозовевшим щекам сержанта милиции.

* * *

— Случилось это вечером, на третий день после того, как я убежала из колонии, и в последний вечер…

— Последний ли? Ты в этом уверена?

Воспитанница посмотрела на Чанг с укором и мольбой:

— Знаете, как мне сейчас плохо! Дома, когда я сказала, что возвращаюсь в колонию, мама мне не поверила. Теперь я действительно вернулась и хочу рассказать вам все начистоту, а вы мне опять не верите.

— Сюен, дорогая! Если тебе не верят, то виновата в этом только ты, а не я и не твоя мама. Сколько ты мне давала обещаний «в последний раз»? Не припоминаешь? Верят ли тебе люди или нет — это зависит только от тебя. Как бы то ни было, мы, учителя и воспитатели, стараемся верить ребятам. Если бы не было этого доверия, мы вряд ли могли бы справиться со своим делом. Но ладно, продолжай. Что же случилось в последний вечер?

* * *

Зимними вечерами темнеет рано, особенно если идет мелкий дождь, похожий на водяную пыль. Еще не было и половины шестого, а на улицах уже зажглись фонари. От ворот Храма Нефритовой Горы к большому универмагу на улице Монетного Двора Сюен пробиралась тропинкой по самому берегу Озера Возвращенного Меча. Здесь не было прохожих, электрический свет едва пробивался сюда сквозь густые, переплетающиеся ветки высоких деревьев. Сюен могла без помехи любоваться чудесной картиной, которая открывалась перед ней. И хотя она бродила по улицам уже третий вечер, все ей казалось удивительным, светящимся, радостным, иным, чем прежде. Все ослепляло ее, рождало какие-то желания, куда-то влекло. Сюен хотелось, как вон та девушка в спецовке, видимо работница, спешить на завод в вечернюю смену. А как подошла бы Сюен, с ее цветом лица и фигурой, желто-розовая шерстяная кофточка гонконгского фасона, выставленная в витрине универмага! Кофточку можно было бы носить и с облегающими шелковыми брюками европейского покроя и со штанами национального покроя из китайского узорчатого шелка, как у тех двух девушек, по виду ее сверстниц, что стоят возле выставочного зала на Приозерной набережной. Правда, Сюен не нравились брюки европейского покроя, носить которые советовала воспитательница. А как хорошо было бы купить тонкую, словно вуаль, нейлоновую узорчатую косынку с цветами и листьями, такую же, как у высокой худощавой девицы, которая неторопливо катит на велосипеде!

Неожиданно Сюен вздрогнула и ускорила шаг: она услышала, как кто-то насвистывает знакомую мелодию, полузабытую, напомнившую о чем-то очень давнем.

— Эй, красотка! — развязно произнес мужской голос. — Погоди, постой. Пойдем вместе, веселей будет.

Не оборачиваясь, она опрометью кинулась прочь.

Но парень в рубашке и брюках, плотно облегавших его фигуру, гибкую, будто ус каракатицы, зажаренной на углях, преградил ей дорогу.

— Ты что, зазнаешься, красотка?

Испуганная Сюен хотела было увернуться, но парень схватил ее за подбородок и загоготал:

— Ого! А я-то думал, кто это. Оказывается, Сюен Вареная Курица! Смылась из колонии или, может, отпустили? Хоть жить на государственных харчах — фартовое дело, да только скука одолевает, когда видишь кругом одни дурацкие горы да джунгли. Ну да ладно, мы с тобой свои люди… Все будет шикарно…

— Отпусти меня!

Он схватил Сюен за руку:

— Пойдешь со мной? Идем! Во! Сунь-ка нос сюда, сразу клюнешь.

Сюен попыталась было высвободиться, но парень держал ее крепко, тогда она попробовала рывком выдернуть руку:

— Не отпустишь — закричу!

Он, воровато озираясь, процедил:

— Закричишь? Слабо́! Мы оба тут же окажемся в гостинице с решетками на улице Крашеного Хлопка. Только ты, красотка, сдрейфишь, не закричишь!

Чувствуя, как у нее от страха заколотилось сердце, Сюен сбавила тон:

— Я не могу, не могу пойти с тобой.

— Да я зову тебя не по улицам шляться, а вспрыснуть нашу встречу. Поняла? Угощу тебя шикарно, будешь есть самые знаменитые фирменные блюда! Что захочешь, то и закажешь. Я недавно выудил рыбку — двести пятьдесят бумажек! Полста уже спустил, но двести пока целехоньки.

Он похлопал себя по груди — под шелковой рубашкой топорщился сверток. Вытащив сигарету из пачки, на которой виднелась надпись «Тханглонг»[3], он закурил с довольным видом — и впрямь рыбак, довольный своим уловом, — и, выпуская дым, принялся насвистывать какую-то песенку.