Запах медовых трав

Сюен шла за парнем к трамвайной остановке на Приозерной набережной. Она знала, что пойдет за ним и дальше — в темные улочки и переулки. Ее влекла туда какая-то неведомая сила, может, мечта о желто-розовой шерстяной кофточке, о блестящих шелковых брючках, о манящем аромате вкусной еды и чашке хорошего крепкого кофе. В то же время другая сила пыталась удержать ее: воспоминания о колонии, о классе, где ее учили грамоте, о мастерской, где ее обучали ремеслу, о дворе, где она играла со сверстниками, о бассейне для купания, об огороде, где ей так нравилось ухаживать за овощами и маниокой, ее тревожила мысль об учителях и воспитателях, она вспомнила задушевные беседы с ними по вечерам и обещание, которое она дала Чанг и которое не могла забыть. «Пожалуйста, прошу вас, верьте мне, я исправлюсь, — говорила тогда Сюен. — Вам никогда не придется огорчаться из-за меня».

Площадь Приозерной набережной, куда сходились потоки с пяти улиц, бурлила: было начало седьмого, час пик, когда люди, окончив работу, разъезжаются по домам. Парень тянул Сюен за руку, и они шли рядом, будто друзья, протискиваясь вслед за трамваем, который медленно тащился в сторону Рынка Весеннего Поля.

Вдруг раздался короткий милицейский свисток. Спутник Сюен даже не успел вскочить на подножку трамвая, как его схватила рука милиционера.

Перепуганная Сюен повернула обратно и проворно скрылась в толпе, потом она, изловчившись, повисла на подножке трамвая, который шел в Хадонг, но тут же, чтобы замести следы, пересела на другой трамвай, который направлялся к Батьмаю.

Забившись в угол на задней площадке последнего вагона, Сюен немного успокоилась: отсюда она могла наблюдать за всеми, а сама не очень бросалась в глаза. На улице все так же моросил дождь, на каждой остановке пассажиров, едущих с работы, прибывало, стало тесно и душно. Рядом с Сюен какие-то парни высунулись из открытого окна, подставив лица свежему ветру. Пожилые женщины обмахивались полами своих длинных кофт. Уступив место беременной женщине, спиной к Сюен встал пожилой человек, судя по одежде, служащий какого-то учреждения. Чтобы было не так душно, он снял свой суконный китель с отложным воротником и держал его на руке.

Вдруг вагон резко тряхнуло, пассажиры повалились друг на друга. Пуговица внутреннего кармана кителя, который мужчина держал на правой руке, расстегнулась, и показался краешек бумажника, набитого деньгами.

Глаза Сюен загорелись, она с вожделением уставилась на бумажник. Достаточно одного движения, одного только быстрого движения — и бумажник окажется у нее в руках. Тогда останется лишь незаметно спрыгнуть с подножки, а там шагай себе куда захочешь по темной вечерней улице.

И так же, как тогда, на Приозерной набережной, нахлынули мечты о желто-розовой кофточке, вкусной еде, чашке крепкого кофе…

Она осторожно потянулась к бумажнику, но тотчас же отдернула руку. Потом опять потянулась и опять отдернула руку.

Потому что, как и тогда, ее обступили знакомые картины недавнего прошлого и вспоминались ее собственные слова: «Пожалуйста, прошу вас, верьте мне…»

При каждом толчке вагона тугой бумажник все больше высовывался из кармана, а его хозяин, не замечая, с увлечением смотрел в окно — любовался вечерним Ханоем.

Бумажник высунулся уже на треть, наполовину, больше чем наполовину, уже на две трети… Сюен вытерла выступивший на лбу пот, потянулась к бумажнику и опять, в который раз, отдернула руку.

«Подожду, пусть сам упадет на пол, — подумала она. — Тогда надо только накрыть его какой-нибудь корзинкой — вон сколько их понаставили женщины, а когда хозяин бумажника сойдет, мне останется лишь подобрать то, что он потерял, и совесть моя будет совершенно спокойна».

«Но так ли это, Сюен?» — сказал вдруг какой-то внутренний голос. Был ли это голос самой Сюен или голос воспитательницы Чанг?

Сюен томилась, как в жутком сне, когда хочешь и никак не можешь, сколько ни старайся, поднять руку. Она не узнала своего голоса:

— Дяденька, смотрите, ваш бумажник…

От перекрестка Чунг-хиен она бросилась домой почти бегом, по лбу струился пот, сердце отчаянно колотилось, будто она только что прошла по самому краю страшной пропасти. Что произошло после того, как она заговорила с владельцем бумажника, Сюен не помнила, не знала она, откуда у нее в руке взялась пятидонговая бумажка. Она с трудом вспомнила все лишь потом.

* * *

Мать писала, пристроившись рядом с подносом, на котором стояла еда, — она ждала дочь к ужину.

Увидев растерянность и испуг на худеньком личике Сюен, она поняла, что какая-то беда опять стряслась с дочерью, ее единственной дочерью, которую она любила всей душой и из-за которой узнала много горя.

Отложив ручку и записную книжку, мать стала заботливо расспрашивать Сюен, стараясь говорить спокойно:

— Ну, видела подружку? Взяла у нее свои бумаги? Хорошо, что вернулась, а то рис скоро совсем остынет.

Сюен без сил рухнула на колени, обняла мать, как бы ища у нее защиты.

— Завтра… завтра я уеду, уеду обратно в колонию… — проговорила девушка, всхлипывая.